Вершины и пропасти - Софья Валерьевна Ролдугина

Алаойш проверил напоследок, что рана более или менее затянулась, и, стащив окулюс, устало сел рядом, бок о бок, у дерева, привалившись к Сидше плечом.

«Спать-то как хочется… Загоняла меня ученица».

– Зачем, зачем, – ворчливо откликнулся он. – Затем, чтоб Фог не плакала, когда вернётся. Хотя она всё равно станет рыдать, не от горя – так от радости. Скажи мне лучше, зачем ты-то сам хотел умереть? Я ведь видел тебя в Ульменгарме, на базаре, у наших телег; ни за что не поверю, что такой, как ты, устанет от жизни.

Сидше опустил взгляд:

– Так было бы лучше для всех. Я ведь никто; у меня ни мечты, ни цели.

«Ни дирижабля, – подумал Алаойш, разглядывая его искоса. – Тяжело, наверное, капитану остаться без корабля… Ну да это дело поправимое».

Ему пришла в голову неплохая мысль, но сперва стоило дождаться Фогарту.

– А быть никем не так уж плохо, поверь мне, – вслух произнёс он и улыбнулся. – Уж я-то знаю, мне случалось всё терять, и самого себя тоже. «Никто» – это начало пути, быть никем – значит, иметь возможность стать кем угодно. По живому-то резать сложнее, и меняться сложно тоже… Последние годы я, признаюсь, сам был не свой: всё думал, что незачем браться за что-то, если всё равно вскоре это оставлю. Да и любить, по всему выходило, тоже незачем. Вот только оказалось, что всё не зря и зёрна, посеянные тогда, сейчас дали урожай.

– Фог достойна быть с тем, кто ей ровня, – упрямо повторил Сидше, отворачиваясь.

«Вот ведь упрямец… Это хорошо».

– Я, значит, ей ровня? – спросил Алаойш с той интонацией, услышав которую его ученица тотчас бы сообразила, что пахнет горелым и пора прятаться – к примеру, у Дёрана за плечом. – И мы с тобой, значит, не ровня тоже. Ну что же, справедливо, – усмехнулся он – и, поднявшись, вздёрнул Сидше на ноги. – Гляди-ка, и впрямь я выше, почти на голову: ты мне только до носа и достаёшь. А вот так?

И, покуда Сидше не опомнился, он подхватил его под мышки – и приподнял над землёй.

Трагическое выражение на красивом лице тут же превратилось в глупое; капитан задёргал ногами, пытаясь вывернуться, но куда там! Его крепко держали не только чужие руки, но и морт.

– Смиренно спрашиваю, о спаситель мой: не повредился ли ты умом в долгих странствиях? – кротко он наконец, успокоившись наконец. Алаойш, посмеиваясь, отпустил его. – Светлоокая госпожа тоже порой не чужда сумасбродству, но я и думать не смел, что она этого набралась от собственного… – Он осёкся, а затем скрестил руки на груди, пряча кисти в рукавах, и отвернулся.

Ему явно было неловко – и из-за вспышки, и из-за того, что он наговорил раньше.

И всё-таки он теперь улыбался.

– Вот запомни это чувство, – посоветовал Алаойш, продолжая посмеиваться. – Поменьше серьёзности. Как кьярчи говорят, Аю-Насмешник кислые рожи не чествует, да и лукавство идёт тебе куда больше возвышенной печали. Оставь-ка её лучше поэтам. И ещё. Никогда не решай за другого человека, кого он любит и с кем хочет быть… Ну, а теперь, пожалуй, можно и Фогарту догонять, а то что-то больно долго она возится с Дуэсой.

Едва он договорил, как землю тряхнуло особенно сильно – а потом раздался оглушительный грохот, точно гром грянул стократно, и над озером вырос столб не то дыма, не то тумана – и начал стремительно разрастаться в стороны.

– Вот это плохо, – сощурился Алаойш, вглядываясь в потоки морт. – Очень плохо… поспешим-ка.

А дальше всё менялось так быстро, что даже острый разум киморта не успевал это отмечать.

Сила над озером сгустилась в одной точке – и к ней, точно к источнику притяжения, устремилась вся морт, растворённая вокруг в воздухе, в земле, в небе и в недрах. Алаойш едва успел окружить себя и Сидше плотным коконом, вложив ясное стремление – защищать, а иначе и он остался бы совершенно беспомощным. Облако пара и пепла, вырвавшееся из глубин, прекратило разрастаться и замерло… а зачем начало втягиваться обратно.

Погода тоже менялась стремительно.

Пролетели тучи, ливанул дождь – точно кадушка опрокинулась, потом снова вдруг стало солнце, да такое яркое и жаркое, что оно слепило глаза. Цветы и трава тронулись в рост; несколько ригм на опушке встряхнулись, как живые, и плоды на верхних ветках налились, зарумянились…

– Вот это Фог разошлась, – качнул Алаойш головой, не зная, смеяться или плакать. – Завтра будет как с похмелья… Ну что, капитан? Не напугала тебя твоя возлюбленная?

Сидше ничего не ответил, но глаза у него вспыхнули, а на скулах появился румянец.

«Нравится, значит».

Вскоре, впрочем, необычайные явления прекратились, даже ветер утих. Было ещё раннее утро; солнце подсвечивало вершины деревьев, прогревало воздух, и он наполнялся тем особым благоуханием, которое свойственно середине лета, когда ещё хватает цветов, но зреют уже первые плоды. Алаойш предложил не спешить Фог навстречу, а подождать её здесь, чтоб не разминуться по пути.

И не ошибся.

Не прошло и получаса, как она показалась над кромкой леса – понурая, усталая. Сундук летел, вихляя, точно откликался на её настроение. С мрачным отчаянием Фог оглядела поляну… и увидела тех, кого никак не ожидала здесь найти.

– Сидше, – выдохнула она. Спрыгнула сундука, покачнулась, едва не свалившись, сделала несколько шагов на заплетающихся ногах. По щекам у неё градом катились слёзы; нос покраснел и опух, рыжие волосы топорщились во все стороны, а бирюзовая хиста была сплошь в подпалинах. – У-у-учитель… Я там случайно убила Дуэсу… и починила озеро!

Сказала – и осеклась; видно, подумала, что учитель нынче не тот, чужой человек – не помнит её.

«Много же боли я ей причинил».

– Здравствуй, Фог, – произнёс Алаойш – и ласково улыбнулся, точь-в-точь, как в Шимре, в другой жизни, когда всё было гораздо проще и в то же время сложней. – Давно не виделись. Смотрю, потрудилась ты немало. И озеро починила, да… Осталось починить ещё кое-что. Поможешь мне?

Она недоверчиво вскинулась – и просияла разом, как солнце. Подскочила, схватила его за руку, ощупала грудь, вытащила из-за пазухи камень памяти – и глянула снизу вверх, потешно заламывая брови:

– Ты… ты вспомнил меня, да?

– Да, – ответил Алаойш просто. И – не удержался, провёл ей ладонью по непослушным волосам, которые сейчас и без краски из листьев клиппы были рыжими-рыжими