Прозрение. Том 2 - Кристиан Бэд

— Можно мы к морю, Василий Семёныч?

К начальнику колонии подбежал Горька, сын инженера-проектировщика Мартынова.

Впрочем, какой уже Горька? Горислав. Вырос-то как… Пятнадцать уже парню, почти взрослый.

— Летите. Только по сторонам смотрите как следует. Хайборы ждут весны не меньше вашего.

— Хайбор на человека не нападает, — мальчишка Сименса, Пауль, говорил степенно, подражая отцу. — А вашуги ещё сны смотрят. Они к большому зверю проснутся, когда лёд пойдёт у побережья.

— Ой, умный стал, — покачал головой подошедший от бойлерной инженер Михась Симменс. — Сторожко иди. А то отведаешь ремня!

Он вытер о тряпицу выпачканные в мазуте руки и взял на ладонь распузыренную солнцем льдинку. Дохнул на неё, глядя, как тает маленький кусочек зимы.

Подростки стали собираться, важничая перед малышнёй. Подвязались с ними и двое взрослых, отдыхавших в пересменку.

Но и наличие взрослых мужиков не уберегло разведчиков. Никто и не понял, как не досмотрели, и Горька отстал.

Отец его тут же собрал поисковую бригаду, подростка нашли, и термокостюм не успел разрядиться, но парень подхватил веснянку.

* * *

На дворе таяло всё больше. В Цитадели появилось свежее мясо, и аппетитные запахи собирали по ночам у её стен голодное зверьё.

Горька лежал в медблоке, прочно зафиксированный ремнями, обколотый лекарствами, и бился в бреду. Ему казалось, что он хайбор — носится по пригоркам за самкой, дурея от нежданного солнца и запаха весны.

Подросток не узнавал даже мать. Рвался из пут, рычал, не брал пищи из рук, вдруг ставших чужими.

И ничего нельзя было сделать, потому что сильные нейролептики кончились, а больше нередкую на Тайне веснянку нельзя было одолеть ничем.

Родители часами сидели у постели, помогали врачу насильно поить пацана, придерживать капельницу с глюкозой. Это поддерживало в Горьке жизнь, но не больше.

На третьи сутки отец сдался и принёс сыну сырого мяса. Его больные веснянкой брали иногда даже из рук.

Горька смотрел недоверчиво, жмурясь вдыхал горячий парной запах, но потом вздрогнул и отвернулся к стене. На медэкране лицо всё равно отображалось, и отец увидел, как из глаз подростка текут слёзы.

Так плакали обессиленные хайборы-доростки, не сумевшие обрести себя в единственную положенную им весну.

Отец Горьки сам находил такого «мальчишку» в распадке на север от Цитадели. Пытался подкормить. Хайбор плакал, как человек, но мяса не брал.

Иван Мартынов сжалился тогда, отрубил от туши харпика самую мягкую заднюю часть и оставил рядом с обессиленным зверем. Ушёл. Вдруг без человека хайбор станет есть пахнущее чужаками мясо?

Когда он вернулся в распадок на следующее утро, не было ни подростка, ни мяса. И инженер так и не узнал: выжил ли молодой хайбор, или следы подчистили за ночь падальщики.

Отец подвинул к кровати сына деревянный табурет и положил на него мясо. И вышел, выключив свет — хайборы видят в темноте не хуже, чем днём.

Вернувшись в жилой блок из двух комнатушек и кухни, Мартынов достал любимую разгрузку и стал подгонять её по размеру, ориентируясь на термокостюм сына.

То, что заработав помрачение рассудка, парень не сорвал термокостюм, было хорошим знаком. Обычно заразившихся находили голыми или в разорванной одежде.

Медики говорили, что при веснянке возможны и временные прояснения сознания, особенно на фоне сильного переохлаждения. Потому Мартынов планировал плотно зашить разгрузку, чтобы Горька не сумел сразу её сорвать, а в карманы положить термопакеты, сушёное мясо и датчики, которые помогут найти термокостюм, если сын его сбросит.

Вдруг холод сделает своё дело, остудит мозги, и болезнь отступит? В Цитадели подростка ждала стопроцентная смерть.

Мать Горьки ничего не спрашивала, но когда Иван закончил шить, принесла миниатюрную камеру-датчик, позволяющую отслеживать её носителя на расстоянии гораздо большем, чем предполагали стандартные детекторы термокостюма.

Она была астрофизиком, и тоже понимала, что надежда Ивана сумасшедшая, но иной просто нет.

Горька сразу почуял неладное, когда отец подошёл к нему с инъектором. (Чтобы одеть подростка, требовалось его усыпить).

Избежать укола Горька не мог: связан он был достаточно крепко, медики отлично знали зверскую силу больных веснянкой.

Пацан застонал от боли, когда игла вошла в перенапряжённые мышцы, но не рычал и смотрел жалобно. Молодые хайборы не нападают на людей, даже если их жизнь под угрозой.

Дождавшись, когда тело сына обмякнет, Иван Мартынов расстегнул удерживающие его ремни, тщательно одел.

В дверь стукнули. Вошёл начальник колонии, и инженер поднялся, закрывая своим телом учинённое им непотребство.

Но Василий Семёнович уставился в стену и сказал ей:

— Симменс летал к морю. Привёз двух агуа, с солнцем они повылазили на лёд… Жирные… Мешки с салом… Я схожу, отрублю плавники и хвост. Хайборам редко перепадает морской зверь, любят они его.

Инженер не ответил — ком зажал горло.

Через час отец отвёз в ледяные предгорья спящего сына. Расстелил на снегу непромокаемую шкуру агуа, положил на неё Горьку, тщательно одетого в самый мощный из имевшихся у колонистов термокостюмов. Рядом Мартынов свалил жир морского зверя и мясо харпика.

Потом он встал на колени, поцеловал Горьку и поднёс к его шее инъектор. Побыстрей разбудить, чтобы не замёрз.

Ночью мать и отец не спали. Но камера показывала только снег.

Утром отец не выдержал и полетел туда, где оставил Горьку.

Кроме вырванной «с мясом» камеры не нашёл ничего. Но и шкуры, оружия тоже не было.

Тело мальчика могли сожрать падальщики, вроде дьюпов, могли они сжевать и шкуру, и даже костюм. Но зашитый в разгрузку тесак им было всё же не одолеть.

Значит, Горька не погиб, а ушёл сам. Но куда?

* * *

Кончилась весна, пролетело бешеным хайбором лето, прошло четыре зимних месяца.

Тёмной полярной ночью, когда никто уже никого не ждал, к воротам Цитадели подошёл человек в накинутой поверх давно разрядившегося термокостюма шкуре. Рядом с ним, то и дело отставая на пару шагов, взрыкивая и дёргая в раздражении хвостом, трусил молодой хайбор.

Человек протянул руку к сигнальному устройству на воротах Цитадели, и хайбор, зарычав, попятился.

Но человек не обернулся на предостерегающий рёв зверя — он решительно надавил на кнопку.

Эберхард. Провинция Суэ

Эберхард уже несколько раз выпрашивался на «Леденящий».

Линнервальд обладал воистину ледяным терпением, но в конце концов не сдержался: вызвал мальчишку, накричал на него.

— Чего ты от меня добиваешься⁈ Локьё нас не примет. Он не будет с тобой говорить!

Регент пытался растолковать воспитаннику, что именно думает о семействе Имэ эрцог Локьё, но Эберхард аргументов не слушал.

Он упёрся глазами в пол и пробовал просверлить таким манером старинный камень родового поместья.

Переждав вспышку гнева регента, он поднял упрямые глаза:

— Тогда отпусти меня одного.

— Ты хочешь, чтобы по тебе открыли стрельбу? — удивился