Нарисуй мою душу. Несказка о душе и человеке - Иван Владимирович Ельчанинов

от такого заплыва были высотою с небоскрёб, но притронулись только к одному из них.

Девушка была в восторге, а художник обескуражен, его не волновал её восторг, не мог разделить с ней эмоций, ведь, то, что он сам пытался вложить в душу не сработало. Ничего не сработало, в душе остались лишь её идеи.

«То есть, я больше не смогу ничего вложить в душу? Не смогу делать так, как мне самому хочется? Мне лишь рисовать конец души для неё, а ей решать, каким он будет?», – засыпал он себя несложными вопросами, ответ которым: «Да!». Это одно и то же для него, что отказаться от дара.

–Не так ты хотел разделить свой дар? – спросила она с заботой, видя, что художник не очень-то рад её первой, безобидной душе.

Понимала, почему. Всё понимала. Сама не ожидала такого поворота. Это, как свильнуть с одной дороги на две, но они не очень-то радуют. Теперь вместе могут всё, а по отдельности ни на что не способны.

–Я думал, что каждый из нас сможет рисовать души, какие только пожелает, и мы будем делиться ими друг с другом, – признался он честно.

Она сама всё так и представляла, потому и восторг её быстро иссяк, хоть и всеми силами старалась этого не показывать. Не желала, чтобы художник думал, что она грустит из-за него.

–Может быть, и к лучшему, что наши ожидания не оправдались. Теперь, мы до конца дней связаны и творить будем не по отдельности, а лишь вместе! И я ничего не смогу нарисовать без тебя, и ты не сможешь без меня…

В этом она права, и есть в её правде определённая прелесть, но её роль в их совместном даре стала важнее и выше его, ведь теперь она главный творец, а не он. Ему начинать, а ей заканчивать.

Он чувствовал себя от этого так, будто бы растерял способности творить и стал, всего лишь, критиком – почему-то именно так ему показалось. Критики – кудесники шаблонности и созданы, лишь для естественного отбора. Послушаешь их, и отбор не прошёл. Каждый должен творить так, как считает нужным, а ему теперь, лишь ей советовать, как делать не нужно. Больше ничего не остаётся.

Имеет ли он право критиковать её? Наверное, да, раз сам творит души, а не пустые слова. Правду говорить или лгать? Любой вариант лучше неискреннего создания отличительного мнения, где цель лишь выделить себя.

Критиковать её первое творение желания не было, да и не создана душа для критики. Лучше уж душою любоваться, чем искать в ней какие-то изъяны.

–Какая разница, кто я! – воскликнул художник. – Главное, что я могу, и, что я делаю. Остальное может оказаться не важным! Забудь про всё, что было раньше в твоей жизни и твори! Я искренне порадуюсь, если ты станешь лучшим из художников! Пусть теперь ничего не могу без тебя, но я буду с тобой, и мы вместе нарисуем все души…

–Без тебя рисовать и не хочется. Ты хочешь много душ?

–Хочу тысячи! Больше, думаешь, осилим?

–Думаю, да. Я больше не верю в конец! – уверенно воскликнула она, хоть была не права. – Видишь, я осилила слово: «больше».

Их диалог мог быть пустым, но бесконечным. Их вечер мог закончить холода, они могли на каждый день назначить встречу, но верят в сны, что есть средь них и вещий, и почему должны им верить города?

Глаза увидели причал, но перед этим не могли не заметить того, что не заметить невозможно. Художник стоял спиной к направлению их движения, и затылок припекало солнце. Оглянулся, когда их лодку накрыла тень.

Сначала взгляд наткнулся на свою, собственную статую, что расположилась на правильном берегу – она была тех же объёмов, что статуи полководца и Анастасии, но те стояли на ногах, а он сидел на земле, потому высотою поменьше. В одной руке кисть, другая смотрит вдаль. И глаза вдалеке, они не рядом, и вера в них бездонна, но из песка. На лице раздумья и не обращает внимания на рядом присевшую статую Иллиана, которая неотрывно глядела в художника и пыталась понять, что художник задумал.

Один на правом берегу, другой на левом, хотя, какой из них правый? Какой левый? У одного в руках кисть, другой бросил кости, но те не пали оземь, зависли над причалом, доверив атмосфере свою жизнь – как и копьё, что было брошено полководцем.

Причал – начало города, и на нём восседают художник и Иллиан. Ожидают тех двоих, что на другом конце острова. Ещё одна загадка заняла своё коронное место среди того, о чём не стоит думать.

Два впечатления больше, чем те, что по отдельности. Ещё бы…

Статуя художника смотрит в сторону, где дом родной, где всё такое притягательное и тянет к нему правую руку, а Иллиан кинул кости и ждёт, что выпадет, но старается смотреть не на них, а на художника – словно готов уже к его очередному творению, но тот чего-то ждёт…

Когда жизнь – интрига, всё начинает иметь значение – даже то, какую руку протянул и чью пожал.

Судя по острову, из всех основателей мирностью не славился лишь полководец, остальные были за мир, как и художник, но об этом он сейчас не думал. Эмоции брали верх от того, что увидел собственную статую – о таком никогда не мечтал, как ещё ему воспринимать…

Арлстау был похож на дитя, увидевшее что-то новое для своего восприятия. Как взрослый, не задумался над всем, что с ним уже успело произойти. Нет, зачем это?! Почему он слышит шаги тех же самых людей, где бы не оказался, решит уже потом.

–Это колдовство или волшебство? – спросил художник.

–Это то, что звучит добрее. Я тобой лишь одним заколдована, будто ты – величайший колдун!

Было приятно. Слова одновременно леденили кровь и слух ласкали.

–Здесь жили авры? – спросил он так, словно дитя.

–Люди…

Художник представил в своём воображении удивительный расклад судьбы и скоро узнает, что он оказался на половину верным.

–Кто первым нашёл этот город?

Она молчит.

–Иллиан? – спросил он настойчивее. – Поэтому ты…

И не продолжил.

–Убила его? – громко закончила она за него.

Промолчал.

–Убила потому что он знал про это место. Нашёл бы он нас здесь. Мы оба ему были нужны…

–Для чего? – воскликнул художник, а сердце беспощадно бьётся. – Так, это твой остров или его?

–Ты ведь любишь истории…

–Да.

–Хочешь расскажу тебе всё, что мне известно о жизни Иллиана?