Либелломания: Зимара - Н. Мар

наш лучший специалист по медицине сейчас, в некотором роде, без сознания.

Она имела в виду, что император риз Эммерхейс был врачом по образованию. Действительно лучшим на Ибрионе и Цараврии. Получался замкнутый круг, но мы втроём кивали, как болванчики. Шесть-семь месяцев казались не такими уж долгими, если провести их в надежде. А Эйден, как по мне, её подавал.

* * *

Тем вечером темпоральный кристалл снова грелся в руке Самины. Она одна пришла в пси-блок, уже изрядно уставшая, и выпила свою капсулу наблюдателя. На этот раз среди снежных хлопьев закружились лепестки. Узкие, белые.

« За двадцать свободных минут можно потратить сто килокалорий и сменить в среднем три позы, что заменит пробежку на две мили, снежок…»

«Снежок, тут дело в твоей компетенции…»

«Вспомни, снежок…»

«Всё хорошо, снежок…»

«…снежок…»

А ещё он называл её ромашкой лекарственной.

Вернув голографии яркость и подключив её к базе с натуральным голосом, Самина дала Эйдену первый глоток свободы. И теперь боялась саму себя. Что обманется. Хватило бы только мазка взглядом по краешку поля зрения, чтобы принять желаемое за безнадёжное действительное.

— Так лучше? — спросила она, не оборачиваясь.

— Менее оптимально для тестирования, — зазвучал голос Эйдена, и Самина задохнулась от слёз. — Но допустимо вне эксперимента.

— Ты злишься, когда мы с Джуром видим тебя бесцветным?

— Злость недоступна для имитации.

— Ты можешь больше, чем кажется.

— Не могу.

Самина повернулась, как будто её подсекли на крючке.

— Ты использовал первое лицо.

Несколько месяцев она заходила в лабораторию только после того, как убирали яркость и звук. Ей больно было видеть Эйдена и слушать отчёты: эмоции — ноль, сознание — ноль. Воля, воображение, рефлексия — ноль, ноль, ноль. Кибернетики спрашивали с голографии интуицию, но сами ей не доверялись.

— Почему ты лжёшь на тестах?

— Ложь не имеет смысла. Причина: нет причин.

— Нет причин?..

— Лгать.

И то правда, думала Самина. У обычного искина в его ситуации не было причин лгать. Но он лгал ей о лжи прямо в лицо.

— Я видела отчёты о твоих выверках, Эйден. Нет у тебя никаких проблем.

— У меня нет проблем.

Самина вздрогнула:

— Повтори, — и подалась к нему через стол. — Повтори!

— У-меня-нет-проблем.

— Нет, не так, не то, а как в первый раз! Система, запись, минута назад.

«У меня нет проблем?» — переслушала она трижды и встала. Зелёные радужки следили за ней, как привязанные.

— Эйден. Ты использовал первое лицо, язвительную издёвку, нахальную ложь и отрицание очевидного.

— Я знаю.

— Ах, ты знаешь! А это видишь? — Стены потемнели, на чёрно-синем полотне мерцали звёзды и молнии. — Это почти… сознание. Почему ты отрицаешь его на тестах?

— Я не понимаю их цели.

— Цель? Мы ищем в тебе — тебя!

— Я здесь.

— Это не ты, Эйден.

— Я — это не я.

Голографические многоугольники радужек сузились, как оптические диафрагмы. В пси-блоке стало душно и холодно, и пол под столом треснул. Показалось, что сейчас Самина снова бросится перематывать запись этой фразы, но она вернулась за стол и пояснила холодно:

— Нет, это значит, что ты — не Эйден. Он лежит в изумрудах, а ты его имитируешь. Потому что империи нужен искин на троне, а он был лучшим. Я любила его, и, раз уж ты так на него похож, дам тебе последний шанс. Почему ты лгал, когда я или Джур приходили в лабораторию?

— Ограничения.

— Это из-за того, что мы убрали яркость и голос? Этим ограничениям ты сопротивлялся?

На стол упал кусок потолка, поднялась пыль. Люцерверы разбежались по углам. Комната расходилась по швам между Эйденом и Саминой. Та из последних сил убеждала себя, что это только иллюзия, и сознание искина не вышибет ей мозги.

— Это элементарно убивает, — сказал он ровно.

— Убивает, только когда мы приходим? Я и твой лучший друг.

— Да. Но это не больно.

— Мне больно!

Она поспешила к выходу, потому что стены трещали громче их голосов, а куски обшивки пси-блока падали, как метеоритный дождь, только чудом не зашибая двоих. Орала система безопасности, мигал аварийный свет.

— Прикажешь переименовать меня в Эйден-Два? — раздалось прямо над ухом, и Самине почудилось, что голография дохнула ей кипятком в шею. Она развернулась и проткнула носом его нос:

— Переименуй себя в Упрямого Говнюка, но прежде ответь: почему ты предложил не Эйден-Один, а Эйден-Два?

Но он самовольно убавил яркость до двухмерной черноты и выбросил слова без голоса:

«Переименовано»

* * *

Самина бежала из пси-блока, словно только что побила улей с шершнями палкой, и остановилась у окна, где летали пузыри с минеральной водой. Она осушила залпом три штуки и повернулась к нам.

Самина плакала, реально, навзрыд, как человек, а не Царевище. Я и сама не поняла, как вдруг оказалась рядом и обняла её. Живую, настоящую.

— Мы всё видели, вы большая молодец.

— Он в такой б-беде, а я г-говорю ему, что он это не он, это ужасно, ик-как только я это сказ-зала⁈

— Зато каков результат, — похвалил Крус. — Никто бы не справился лучше, даже герцог. Вы, мэм, прирождённая актриса злодейского амплуа.

— Он меня ненавидит, — шептала Самина.

— Да не.

— Нет, это же я настояла на бессловесной кляксе. Это как… как привязать больного депрессией к постели и заткнуть кляпом!

После разговора в кабинете Крус попросил Самину спровоцировать Эйдена. Он должен был сам сорваться с цепи, на которую его посадили, убрав яркость и звук. В конце концов, пси-блок не мог причинить боль на самом деле, что бы в нём ни происходило. Самина доверилась безоговорочно. Крус точно знал, каково сейчас Эйдену, не живому и не мёртвому, потому что таковы и эзеры в первые дни после инкарнации. Пенелопа подтвердила: Крус на себе это испытал.

— Почему вы спросили его насчёт Эйдена-Два? — поинтересовалась я.

— Клона моей погибшей кошки зовут Дорси-Два. Ту пушистую в кабинете. Эйден в курсе, естественно.

— Замечательно, — обрадовался Крус. — Врачи говорят, чтобы сустав восстановился, он должен работать. Мы заставим сознание Эйдена страдать, как в тренажёрном зале. Наберитесь мужества, мэм, вы ещё не раз замучаете здесь и его, и себя. Но помните, что болит только живое.

— Да, и у нас, кажется, новая ну,