Татьяна Мудрая - Мириад островов

— Я тотчас же его услал. Тогда, прямо на берегу.

— Почему? Потому что он твой брат? По жене, общей для двух отцов… Марион Эстрелье?

Стальные детали сомкнулись со скрежетом.

— Да, он мой сводный брат. Нет, не потому. Он уже рвался свидетельствовать в твою пользу. Поскольку такое слово по своей сути недоказательно, ему пришлось бы пройти через пытку. Калека не выдержал бы и самой лёгкой.

— Но в Сконде такое запрещено!

— Ложь воспрещена ещё строже. За неё полагается сто ударов пальмовыми остями. А что Волк непременно бы солгал, хоть в малости, — ты знаешь. Притом он хоть и не прелюбодей, но уж точно совершил любодеяние. Не наказуемо, но позорно. Тебя учили разнице?

— Где он теперь?

— Я думаю, оседлал своего Аль-Кхураба и мчится по пустым полям. В ближайшем городке наймет курьерский сайкл, чтобы не загнать животное вконец.

— Орри.

— Она с твоим ребёнком. С неё безусловно снимут показания, но как с пострадавшей или свидетеля обвинения. Уже известно, что никах был заключен без её согласия, условия как следует не обговорены, а изменению формы союза ты без конца противилась.

— Барбе, я ж не понимала всего.

— Незнание закона нигде и никогда не освобождает от ответственности и не умаляет её. В Рутене, насколько я знаю, то же самое.

— Что теперь?

— Тебе придётся пройти через суд. Возможно, предстать перед верховным кади, вряд ли — перед амирским Советом Семи. Обсуждение не всегда объявляется гласным, но поскольку ты лицо почитаемое, тебя могут этим затруднить.

— Гласным — это открытым для публики?

— Нет, никогда. Зачем увеличивать стыд ответчика? Гласность означает твоё личное присутствие. Возможность себя защитить. И очную ставку с мэс Орихалхо.

— Прости мою наивность. Записано ли в законе, что всякое сомнение толкуется в пользу обвиняемого?

— Не записано, ибо такое ухудшает положение преступника: ему пришлось бы обойтись без должного наказания.

— Оригинально. Так что теперь со мной будет?

— С этого самого момента ты остаёшься в секретном покое — и можешь сколько угодно считать, что я тебя в него заманил. Возможно, так будет до самого конца процесса. После неудачной высадки рутенцев барьеры открыты, и достигнуть подножия горных цитаделей может всякий, так что не Пророк пойдёт к горе, а гора к Пророку. Твоё дитя будут приносить тебе для кормления столько раз, сколько потребуется, но Орихалхо уже ищет ему хорошую мамку — молоко твоё наверняка будет исполнено горечи или вообще пропадёт. Она тебе объяснит. Не стоило бы вам обеим сговариваться или давать повод для обвинений — но, может быть, такое и к лучшему. Обмануть закон всё же не так страшно, как живого человека, а вы своим видом подтвердите, что человек-то как раз ведал правду. Еду, питьё и вообще всё, что тебе понадобится и что может предоставить Верт, получишь без промедления при одном лишь намёке. Отвори дверь и скажи — военного люда уже сейчас там много. Я тоже явлюсь не раз и не два — это если ты не возразишь. Но не ищи возможности выбраться отсюда, как хорошо ни обучена такому. Погубишь себя в глазах людей уже без возврата. Ныне тебя вовсе не презирают: напротив, числят едва ли не в полубогинях. Но это в предвидении будущего. Помни: на любое слово, сказанное против тебя, должно ответить с честью. Это едва ли не самое главное в жизни.

Договорил — и вышел. Ключ повернулся в замке, лязгнул засов, не замеченный Галиной раньше.

И настала почти полная тишина.

И, как ни удивительно, — рутинное бытие. Галина была под следствием — но не более того. Личный статус это обстоятельство вроде бы повысило. Сначала её томили сомнения, захотят ли ради одной неё затевать выездную сессию, но Орихалхо, заходившая проведать её раз в сутки, их развеяла. Везти куда-то и устраивать на новом месте хлопотно для всех, а праведного кади отыскали в одном из селений близ самой столицы. В самом деле истинного человека. Теперь он едет на своём смирном мулагре, подолгу отдыхая в тавернах, собирая всякого рода свидетельства и даже слухи за и против. И попутно взвешивая.

Дочка росла хорошо — черноволосая, сероглазая, смугленькая. Такой, по слухам, была в младенцах и дедова матушка: в дальнем российском городке её вмиг прозвали «гилячкой». С малышкой Галина могла возиться сколько душе угодно, а вот груди было велено перевязать, чтобы иссякло молоко.

— Ты тревожишься — не годится передавать такое девочке, — утверждала Орри. — Она и так спит плохо, чует нелады вокруг себя.

Объяснение поверхностное, почему бы, напротив, матери не успокаиваться от кормления? Но за ним, как и за исчезновением Рауди, стояло невысказанное.

Барбе в самом начале глаз не казал, смущался, наверное. По его поводу Орихалхо как-то ещё раньше заметила:

— Его фетиш — справедливость. Нимало не погрешит против неё даже во вред самому себе. И если бы не последнее, то было бы чудище добродетели.

— Это как-то не по-человечески, — ответила тогда Галина.

— Что есть по-твоему, человеческое? Принятое на твоей родине? — риторически спросила Орихалхо. — Для нашего монаха сами устои Верта рухнут вместе со справедливостью. А малый Верт держит на себе Великий Рутен.

— Ты веришь в это?

— Похоже, Сочинитель Филипп в этом убедился.

От тоски Галина извращалась по-всякому, благо мальчиков и девочек на побегушках вокруг толклось видимо-невидимо — все с той особенной выучкой, которую она за месяцы жёсткого обучения в замке выучилась распознавать с полпинка. Держались мало того учтиво — но словно камердинеры при апартаментах знатной дворянки. Обо всех визитах объявляли и спрашивали её разрешения. Через них женщина заказала себе уйму дорогих нарядов, похожих на брошенные в монастыре и виденных в Сконде с окрестностями. Набрала книг и даже когда-то ненавистных рукоделий — было бы чем занять время. Оружия, помимо ножниц с тупым концом, иголок и спиц, ей не давали никакого, а те годились разве что для суицида. Также она по три раза на дню парилась и ополаскивалась в подобии русско-японской бани со стенами, обшитыми липовой дощечкой, печью-каменкой и широченной скамьёй, над которой были размешаны дубовые и берёзовые веники. Рядом со скамьёй возвышалась кадка, такая огромная, что стоило бы прямо в ней и утопиться, чтобы не доводить дело до суда.

Ну и отхожее место здесь было на уровне — ватерклозет. Чтобы было куда смывать отработанные деликатесы.

Кажется, она слегка растолстела. Время от времени обращала внимание на зеркало: если на неё смотрят оттуда — почему нельзя глядеться в лицо смотрящего? Осталась недовольна: лицо слегка обрюзгло и лишилось пушка, зато утром появлялись мешки в подглазьях, которые сходили не сразу. Движения стали плавней, губы — нежнее и оттого ярче.