Карина Дёмина - Серые земли

…и корону княгини Вевельской…

…корона Богуславе нужна. Она ведь красива, много красивей купчихи.

— Конечно, — согласилась тень, вытягиваясь на дорожке черной змеею. — Совершенно несправедливо…

— Мы ее убьем?

— Нет.

— Выпустим всю кровь, — Богуслава остановилась.

— Выпустим, — тень поднялась. — Непременно выпустим…

Она вдруг поплыла, вновь меняя обличье, становясь плотной, тяжелой. И порыв ветра донес до Богуславы острый звериный запах.

Она очнулась, всего на мгновенье, и успела удивиться тому, что находится не дома, но в лесу… или в парке?

Определенно, в парке.

Вон и фонари загораются. До них недалеко, с десяток шагов, но сделать их не позволят.

— Ты… — Богуслава смотрела в желтые глаза твари, похожие на две луны. — Ты не можешь меня убить! У нас с ней договор! Я нужна…

Тварь оскалилась.

Она скорее походила на человека, нежели на волка, но человека уродливого, с непомерно широкими плечами, с руками длинными, узловатыми, покрытыми короткою бледной шерстью. На короткой шее сидела приплюснутая голова.

И Богуслава не находила в себе сил закричать.

Хотя бы отвести взгляд.

Она смотрела и на черный собачий нос, который подрагивал — тварь чуяла кровь и запах этот манил ее, он и вправду был прекрасен.

Для нежити.

— Прочь, — Богуслава отступила.

Она не умрет.

Невозможно такое, чтобы она умерла… она нужна… княгиня Вевельская… пока еще не княгиня, но ей обещали…

— Прочь…

Тварь покачнулась.

И напала.

Богуслава только и успела — лицо закрыть, почему‑то ей не хотелось, чтобы лицо это изуродовали.

Она ведь прекрасна.

Даже после смерти.

Гавриила разбудила луна.

Он услышал далекий шепот ее, заставивший зажать уши и сползти с кровати.

— Нет, — он сказал это громко, заглушая и луну, и собственную, некстати очнувшуюся память. — Еще слишком рано!

Но луна, крупная, вновь ровная, будто бы и не убывала она вовсе, повисла аккурат напротив окна. И на Гавриила она глядела с насмешкою.

— Я не твой, — он поднялся и пальцы из ушей вытащил. — Слышишь?

Смех за спиной заставил обернуться.

Никого.

Только вздох за левым плечом, только прикосновение к волосам.

— Глупенький…

Ее голос по — прежнему сладок, как в тот день, когда она помогла… но Гавриил отплатил ей за ту помощь, разве нет? Исполнил свою часть сделки.

— Неужели ты думаешь, что все так просто?

Зеркало.

И луна, в нем отраженная… в этом дело! И Гавриил, содрав покрывало, набросил его на зеркало.

Она лишь рассмеялась.

— Ты все равно вернешься, — сказала та, имени которой он не знал.

— Нет.

— Ты и вправду думаешь, что люди тебя примут?

— Да.

Приняли уже. И тогда, в приюте… и после…

— Разве? — она всегда знала чуть больше того, что он желал бы о себе рассказать. Она видела правду, а Гавриил не умел справляться с этой правдой. — Разве в приюте тебе жилось хорошо?

Он не ответил.

— Над тобой смеялись… издевались… дразнили… помнишь, как тебя заперли в подвале? Сколько ты просидел там…

— Это не имеет значения.

— Два дня… а когда тебя нашли, что сделал наставник? Наказал он тех, кто и вправду был виновен?

— Уйди!

— Он велел высечь тебя…

Не ложь. С ложью он справился бы легко, но она всегда говорит лишь правду.

— Они чуяли в тебе чужака… иного… и все еще чуют. Потому и сторонятся. Не верят… — теперь ее присутствие ощущалось явно, и Гавриил вздрогнул, когда она прикоснулась к шее. — Вернись, мальчик. И я сделаю тебя счастливым.

— Как?

— Дам тебе свободу.

— Я уже свободен, — он вывернулся из‑под ее руки, задавив ту свою часть, которая отчаянно желала этой ласки.

— И в чем же твоя свобода? — она не разозлилась.

Всегда спокойна.

Доброжелательна.

— В том ли, что ты служишь этим… ничтожным существам? Мучишь себя, пытаясь уберечь их покой?

— Это мой выбор.

— Глупый выбор. Они того не стоят.

Гавриил стиснул зубы.

— Вернись.

— Нет.

Смех.

Легкий, как весенний ветерок, тот самый ветерок со слабым ароматом первоцветов, который закружил голову, почти лишил памяти.

— Твоя свобода, — Гавриил облизал пересохшие губы. — Это не свобода вовсе…

— Ты будешь волен делать все, что тебе заблагорассудится, — она никогда не отступала просто так, и сейчас не собиралась.

— Что именно? Убивать? Грабить? Насиловать… гнать жертву, пока силы ее не оставят? Забавляться, как…

— Как кто, Гавриил? — ласковый — ласковый шепот. — Как твой отец?

— Он мне не отец…

— В этом твоя беда, ласковый мой мальчик… и в этом твое счастье… ты не хочешь походить на него? Пускай… будь собой…

— Я уже есть, — он все же повернулся к окну и в два шага преодолел расстояние до подоконника. Распахнул створки в безумном порыве, едва не вырвав очередную с корнем. — Я есть! Я существую!

И ответом ему был далекий вой твари, которая вышла на охоту.

Евдокия всю ночь не могла заснуть, стоило смежить веки, как перед глазами вставала зыбкая стена и тени душ за ней.

— Мы есть, — шептали они, протягивая к Евдокии полупрозрачные руки. Во сне теням позволено было преодолеть стену, и Евдокия явно ощущала прикосновения их, липкие, будто бы пальцы эти были обернуты паутиной.

Она отшатывалась.

Просыпалась.

И заставляла себя лечь в чужую постель. Уснуть.

Завтра.

Уже завтра они отправляются в Серые земли. Себастьян купил билеты… и ее рассказ выслушал, не перебивая. Кивнул. Сказал:

— Вот оно как.

И вышел.

Ничего не объяснил, но тогда Евдокия была слишком утомлена, чтобы требовать объяснений. Ей казалось, что там, в орденских подвалах, ее всю выпили до самого донышка.

И в постель она легла сама… и вот теперь маялась — маялась.

— Нет, хватит, — очередное пробуждение, резкое, а потому неприятное, заставило Евдокию сесть. Она провела ладонью по обнаженной своей руке, радуясь хотя бы этому прикосновению.

А рука‑то ледяная.

И кожа гусиная, неровная. И холодно… в червене не бывает так холодно, но поди ж ты… сквозит от окна, не иначе. И Евдокия встала.

Пол стылый.

Поземка на нем… откуда летом поземка? Или же она вновь спит? Если спит, то сон на редкость яркий.

И луна за окном.

Полная луна… как такое возможно, если пошла она на убыль? Евдокия не знает. Она дошла до окна и окно это, закрытое, распахнула, впуская белую дорожку лунного света. Та протянулась через подоконник, сползла по стене, по полу разлилась стылыми лужицами, ледяными будто.