В. Бирюк - Догонялки

Мы с Могуткой и остальными ушли, а соседи с недалёкого хутора тут же заявились в беззащитную весь. Не для — «пограбить», а для — «похолопить». Слов таких сказано не было, а по факту дело было сделано. Кого — побили, кого — добили, баб с девками — изнасиловали. Жильё, майно и скот, естественно — приспособили под себя.

Тут из леса вышел вернувшийся из похода Могутка. Точнее — не вышел. Он же охотник, а не воин. Углядев с околицы произошедшие за время его отсутствия изменения, он устроил на новоявленных рабовладельцев охоту. И остался один. Один-единственный мужик, пара битых подростков и штук десять баб от 12 и старше. Половина: свеженькие «новобрачные поневоле». Ещё десятка четыре детишек. Кони, скот есть, дома стоят, нивы колосятся… Хозяйство в обоих селениях — на мази. Живи — не хочу. Точнее — не могу. Потому, что мужиков нет. Сестра этого Могутки оказалась толковой бабой и сделала невозможное: местные и пришлые не перегрызлись между собой, а, простив друг другу обиды, попытались справиться с образовавшимся хозяйством. И это им почти удалось: скот не потеряли и хлеб сжали. Даже часть обмолотили. А дальше — труба. Дальше смерть. Сперва холодная, потом голодная.

Дров они запасти не смогли — сил не хватает. На хворосте долго не проживёшь — собирать замучаешься. Сена нормально не накосили, осеннюю рыбалку с поколкой — пропустили. Наконец, стал санный путь, и по замёрзшим болотам вот-вот появятся торговцы. А такая ущербная, беззащитная весь — ну просто очевидная добыча. И для разбойничков, и для работорговцев. Или — сама в зиму вымрет.

Единственная защита для такой общины — сильный покровитель. Боярин. Из бояр, которых пейзане знают, первым вспомнили самое недавнее имя — Марьяна Акимовна Рябина. Вот Могутку и послали посмотреть — как в Рябиновке дела и примут ли их тут, христа ради, от голода и холода спастись.

Я ж говорил: мир — сущность очень связная. В одном месте дёрнешь — из другого такое толпами вылетит…

— А зачем вам спасаться? Я ныне владетелем признанный сын. Селище это — моё. Давай-ка я тебя повожу да что тут у меня — покажу. А ты прикинь — не пойти ли вам всей весью ко мне в вотчину?

Весь следующий день я показывал Могуте селение. И избы поставленные, и заимку, и кирпичный завод. А Ивашко с Николаем, Потаней и Хрысем собрали обоз в два десятка саней. Край не ближний, но пока снегопады не пошли, можно быстро обернуться.

Могутка чесал в затылке, вздыхал, но предложение принял: вся «отравительская весь» вместе с остатками семей «рабовладельцев-неудачников» со скотом, хлебом и майном переехали ко мне в Пердуновку. «Похолопились».

Новосёлок из «отравительской веси» пришлось сразу прогнать через санобработку — вшей они, всё-таки, навезли. Но бабы были настолько замучены и испуганы, что и стрижку-брижку перенесли без серьёзного нытья. Вот Меньшак очень разозлился — столько женщин, а его клиенток нет — все беременные.

Приток новосёлов, точнее — новосёлок, решил ещё одну мою проблему — заселение новостроек.

Это заселение… Тут такая смесь заморочек получилась… Из дурацкой экономики, изуродованной демографии, исконно-посконных обычаев, общехомосапиенской зависти с обезьянничанием и моего личного во всём этом… Как на Руси говорят — ни-уха-ни-рыльства. Но об этом потом.

И тут пришло Рождество Христово. Самый чистый, самый детский праздник. Время надежд. Когда ещё не знают, что для исполнения мечты нужны и терновый венец, и Голгофа.

На Рождество все собрались у Акима в Рябиновке. В лучшей одежде, с подарками.

Но самый главный подарок себе я сам сделал. Лестницу в Рябиновкий поруб. Полгода меня эта хрень мучила, и вот — сделал-таки! Широкая, ступеньки — доски, а не палки какие-нибудь. На брусочки поставлены, на чопики посажены, сверху к боковинам — крюки для устойчивости, снизу подкосы для крепости… Красота! Я поставил, а потом за вечер три раза сбегал — порадовался.

Я ещё не знал, что эту лестницу украдут через три дня. Конюхи. Им с неё сено в конюшню закидывать понравилось. После моего крика они вернули лестницу на место. И снова украли через неделю. Мне пришлось сделать ещё три таких же. И для своих в Пердуновку — тоже. Зря говорят, что наш народ к хорошему не восприимчив. Очень даже. Особенно, когда и — «хорошее», и — «плохо лежит».

Пока возился, пока гостей встречали — уже и вечер прошёл.

Сказочный, святочный сизый сумерек потемнел, стал ночью. Спели псалом. Аким заставил всех ходить в два паровозика навстречу друг другу. Называется знакомо: катавасия. Первое в литургическом году песнопение «Христос рождается…».

Аким, ещё днём важно и старательно почитал всем с выражением из «Царских Часов», а к моему появлению переключился на литургию Василия Великого. По канону шпарит:

«Путь Твой в море, и стезя Твоя в водах великих, и следы Твои неведомы. Как стадо, вел Ты народ Твой рукою Моисея и Аарона».

Так вот откуда Пушкинское:

«Там, на неведомых дорожкахСледы невиданных зверей»!

Не хочу я, чтобы мой народ вели «как стадо». Я лучше сам, своей рукой. И «стезя в водах»… Мы тут как-нибудь… по-сухопутному.

Наконец, и звёзды выглянули. «До первой звезды — нельзя». А теперь можно — пошли кушать сочиво.

Народ веселиться, смеётся, радуется. А мне что-то из Бродского вспомнилось:

«Представь трех царей, караванов движеньек пещере; верней, трех лучей приближеньек звезде, скрип поклажи, бренчание ботал(Младенец покамест не заработална колокол с эхом в сгустившейся сини).Представь, что Господь в Человеческом Сыневпервые Себя узнает на огромномвпотьмах расстояньи: бездомный в бездомном».

«Бездомный в бездомном»… Похоже на меня самого. Или — на слоган капитана Немо в его «Наутилусе»: «Подвижный в подвижном».

Я улизнул от общей веселящейся толпы и залез на крышу Акимовского долгостроя. Ровный, нетронутый снег. Девственный. По нему даже ходить жалко. Я опустился на колени, закутался по-плотнее в полушубок. Снизу от реки полыхнуло пламя. Аким расщедрился: выкатил бочку смолы. Теперь высокий костёр и освещал, и веселил людей. Женский визг и смех чуть приутих, заиграли музыка. На льду реки развернулись две стенки — мужская и женская. Начали по очереди наступать друг на друга под припевки. Потом развернулись кольцами хороводов.

Над плясками, частушками, над смехом и пламенем — огромное чёрное небо. Очень чёткий, крупный рисунок созвездий. А вот и Большая Медведица. Как тогда. Ровно год назад я лежал связанным в дровнях. Смотрел вверх и видел такое же небо. Меня везли на казнь, меня везли по «Святой Руси», меня везли в 12 веке. А я ничего этого не понимал! Даже представить себе не мог. Господи! Какой же я был глупый! Совершенно не… от мира сего. От этого мира — совсем. Сколько же всякого разного обрушилось на мою бедную голову за этот год! На мою душу. В памяти всплывали картинки столь недавнего прошлого. Юлька, плачущая над моими зубами, расширяющиеся зрачки Хотенея, обнаружившего под платьем мою голую кожу, остановившиеся зрачки Фатимы, возмечтавшей меня убить. Заплывшие, после изнасилования и комаров, глаза Марьяши. Тоскливо-внимательные глаза смоленской княжны. Остекленевшие, чудовищно расширенные глаза Елнинского «россомаха». Глаза Фанга сквозь полотна бинтов, когда он рассказывал о древней руси. Затуманенные глаза Трифены после «посещения царства божьего»… Глаза, в которые я смотрел. Глаза, которые смотрели в меня. «Бездомный в бездомных»…