Татьяна Мудрая - Карнавальная месса

Он ловко обогнул один из геотермальных колодцев («тандырный хлеб испечем», вспомнил я). Теперь лава стояла в них с краями.

— На меня навалили всех младенцев и во время стычек суют в самую середку моего мироздания, — пожаловался он. — В бывший Купол: там и стены толстые, и боковые галереи ого-го какие. Мол, уцелеете — начнете все сначала. Грудные сосунки там вообще постоянно живут. Знаете, а Баубо тоже воюет в отделе пропаганды: вылезет на самую линию фронта и начнет русские частушки петь. А то задерет подол… Хоть и чисто психическая атака, а на нелюдь все равно действует.

— Слушайте, я хочу вам помочь, и не одними своими байками, — сказал я, — Думал опять психистом, ан нет, получается.

— Поосмотритесь — решите сами, — ответил Френзель. — Мы никого не неволим. Возвращайтесь к Джанне: у нее поспокойнее, и мальчишку ее кстати повидаете.

Джанна как раз отловила своего первенького, вымыла с мылом и держала на руках, пытаясь уложить в кроватку. Он был в длинной ночной рубашонке, белокурый, как она, пухленький — точь-в-точь сусальный ангелок или амурчик с ренессансной картины.

— Папец явился, гип-гип ура! — завопил он неокрепшим баском и бултыхнулся на руках матери, как большая рыба. Спрыгнул с ее рук, пробежался по полу на своих четырех — и прямо ко мне: я даже отшатнулся.

Внутри он был хвостатый и чешуйчатый, как игуана: вся спина в бурых пластинках и грубом волосе. Если бы не мощная задняя опора, он мог бы передвигаться только на манер ползунка: ручки и ножки были пухлые и слабые, как у шестимесячного, хотя оканчивались двадцатью крепкими острыми коготками. Впрочем, и ползал он шибко: голова его запрокидывалась назад почти под прямым углом, что избавляло от необходимости пахать носом землю. Но что самое главное — он тоже был крылат. Тончайшие, как волоченое золото, перепонки простирались от когтя до когтя, вернее — от шпоры до шпоры, соединяя конечности с каждой из сторон, будто у белки-векши.

Но детали я разглядел позже, ибо Джанна решительно отодрала его от моей брючины:

— Папа устал. А ты мокрый, распаренный, заболеешь еще.

— А вот не заболею и завтра снова с Кирькой на пару полечу! — пропел он. — Сегодня троих железяк поджарили. Бульк — и нету. Кирька летит — снаряд в зубах, эти гады в него целятся, он, ясное дело, уворачивается, а тут и я незаметно подбираюсь с ведром очищенной.

— Голодранцы! — чуть не заплакала моя подружка. — Уже оба в войну по уши втянутые. Зажигалки тушат в воздухе — ладно, на них горелое затягивается чисто как на собаке. Трофеи собирают — тоже. Но лаву из колодцев таскать… не пущу, так и знай! Решетки на окна поставлю, дверь шкворнем подопру — сиди дома как миленький!

— Через дымоход улечу. И вообще — сама так и шныряет по окопам с патронными цинками на спине, будто тяжеловозиха. А от меня пользы больше в тыщу раз — не дает. Пап, а? Воздействуй.

— Хм. Во времена моей юности считалось, что война — не детское занятие, — начал я.

— А какое тут занятие детское? Не жизнь, а сплошная передовица!

Учиться грамотности, хотел съязвить я, но передумал. Сам такой.

— Ночью эти… железяки шастают? — осторожно спросил я.

— Не-а. Боятся. Ночью гейзеры в полную мочь работают и колодцы тоже булькают до самого неба. Отучились.

— Ну вот и спи до завтра, а утром потолкуем.

Самое простое решение — это решение отложить.

Среди ночи я проснулся — без Джанны под боком; увернулся от исполнения. Где-то на периферии гулко бухнуло и взорвалось, оттуда донесся тонкий, въедливый вой на одной ноте. Должно быть, кто-то сунулся, несмотря на почти полный минус видимости, и попал в кипящую яму или иную активную примету здешнего ландшафта. Чувствовал я себя погано, хоть курить начинай. Поворочался с боку на бок — сон не шел. Тут по полу цокнули коготки, и некто, посапывая, залез ко мне, лег с краешку и затаился. Я было решил, что Кирька, но то была не его манера. Когда ему ночью приспичит, он прыгает на матрас так, что вся койка трясется, и вполне профессионально выгребает меня лапой из теплого одеяла.

Тогда я замер тоже.

Вдруг тихий голосок:

— Пап! Ты спишь?

— Это ты, Григорий?

— Угу. Только меня никто так не зовет, а мальчишки чаще всего Горгончиком дразнят.

— Обижают?

— Что ты! Я у них герой воздушных сражений. Пап, ты теперь не уедешь?

Я обернулся. Его котячьи глазищи светились у самого моего лица.

— Куда мне теперь ехать, — ответил я. — Дальше преисподней вроде и некуда.

— Пап, мама говорит, что ты мне запретишь к колодцам летать.

— А что, воевать, кроме тебя, некому? Другие мальчишки что делают?

— Трофеи собирают. У нас все оружие трофейное или краденое. Эти типы когда сдыхают, в железяке один пар вонючий: ждешь, пока выветрится, лезешь в нутро и тащишь, что приглянется. А то и саму железяку буксируешь. Еще вместе с собаками летучие бомбы можно гасить, светляки такие. Они брызгаются, пока на парашюте, а ты в полете их брезентом собьешь, прихлопнешь — и обземь. А если сами хлопнутся — всю округу жидкой нефтярой зальет, тогда только и спасение, что землей засыпать.

— Понятно. Как я чувствую, твои крылышки нипочем без дела не останутся.

— Вот и деда так говорит. Песиков ему тренируй!

Я заинтересовался:

— Ты что, нашего Самаэля в деды произвел?

— Не-а. Того, что с аббатскими собаками. Дедушка Дэн. Он вроде твой собственный родитель.

Вот здорово! Никак, тут собирается весь цвет Странничества и Отшельничества.

— Знаешь, ты меня утром прямо к нему проводи, к этому монаху-расстриге.

— Провожу обязательно. Пап, а можно я здесь до утра побуду? Я… я не очень страшный? Ты не боишься, как вечером?

Этот чертенок всё, конечно, понял до тонкостей.

— Где уж мне бояться! В нашем положении, сынок, то еще роскошество — труса праздновать, — я протянул руку, нащупал под рубашонкой его нежненькое, голое пузо и шершавую, всю в панцирных струпьях, спину. Отрастил бы еще на шее, затылке и плечах, научился сворачиваться клубком, как броненосец… Хотя эти, факт, бьют кверху, как завещал один помирающий мафиози своему сыну.

— Слушай, какие ваши потери? Многие уходят?

— Не считал. Кто уходит, кто приходит, кто из старых возвращается, — ответил он солидно: отец про дело интересуется. — Собаки гибнут — это уж навсегда.

Утром мы навестили Дэна. Постарел он мало, только стал прытче в движениях и совсем перестал улыбаться. Мне, однако, обрадовался и сразу опрокинул на меня свой ушат проблем: те собаки, что привозные из Шамсинга, для атак не годятся, работают санитарами и подвозят боепитание; а местных выбивают. Между прочим, их родоначальники — сильные бродячие собаки из Пустыни, великолепные в борьбе с одиночками; поэтому они совершенно не умеют себя жалеть, когда на них лезет масса.