Елена Хаецкая - Тролли в городе

– У меня не начнутся! Дурак! – закричала я.

Я пошла к дому, а он поплелся за мной.

Возле самого моего дома он остановился и сказал:

– Я не хочу тебя поцеловать. Я хочу поговорить с твоим отцом.

От неожиданности я едва было не спросила: «Так что же, получается, ты в меня не влюбился?» – но в последний миг сдержалась.

– Зачем тебе мой отец? – пробормотала я.

– У меня к нему дело, – ответил парень.

Отец сейчас переживал творческий кризис и всерьез обдумывал перемену амплуа. Если Каракоров – мультидарование и на городских праздниках свободно изображает Петра Первого, то почему бы ему не попробовать стать Чарли Чаплином?

– Конечно, в этом имеется определенная ирония, – добавил он как-то, обсуждая со мной эту тему, – сперва Чаплин изображает Гитлера, а потом, спустя почти полвека, Гитлер пытается заработать на жизнь, изображая Чаплина… Но почему бы не попытаться?

Я подумала об этом и сказала моему странному ухажеру:

– У моего отца творческий кризис. Ему сейчас не до гостей.

– Нет, я с предложением, – сказал он. – Ты не думай, Лиза, я ведь правда по делу.

– Хорошо, – сказала я.

Мы вместе поднялись в квартиру. Отец открыл мне и отпрянул, увидев за моей спиной незнакомого парня.

– Это Костя Лагутин из девятого, – быстро объяснила я. Отец очень боялся налоговой полиции, хотя с нашими теперешними доходами ему следовало скорее бояться тетенек из Ленэнерго, которые вечно грозились отключить у нас свет за долги. – Он хотел тебе сказать что-то важное.

– А, – безразличным тоном произнес отец, – ну пусть заходит.

На нем были мешковатые штаны, купленные на раскладушке, и разношенные ботинки на несколько размеров больше, чем требовалось. Отец пытался репетировать Маленького Бродяжку.

Костя Лагутин вошел в квартиру, вскинул руку и прокричал:

– Хайль Гитлер!

Отец привычно отмахнул в ответ:

– Зиг хайль!

Лагутин страшно покраснел, надвинулся на него и проговорил немеющим, деревянным голосом:

– Сергей Степанович!.. Уважаемый… Многоуважаемый Сергей Степанович! Я здесь по поручению… товарищей. Мне поручено предложить вам возглавить нацистскую партию России.

Отец очень побледнел и долго молчал, разглядывая Костину прыщавую физиономию, исполненную прямо-таки религиозной серьезности. Потом мой отец сказал:

– Ступайте. Я подумаю.

Абсолютно ровным, спокойным тоном.

Я даже решила, что ничего особенного не произошло.

Костя щелкнул наростами, что украшали подметки его кроссовок, повернулся и вышел из квартиры.

Адольф сказал мне:

– Больше никогда не приводи с собой никого, Lise. И постарайся, чтобы с тобой не заговаривали посторонние. Сразу уходи, поняла?

Я кивнула и пошла мыть руки после улицы. А Адольф посидел немного в кресле возле телефона и затем набрал номер Годунова.

Годунов был решительно против того, чтобы Адольф изображал Маленького Бродяжку. Отец настаивал и уверял, что у него неплохо получается.

– Чаплина народ знает еще хуже, чем Гитлера, – возражал Годунов. – Так что, Степаныч, сиди на жопе ровно.

В очередной раз услыхав мнение Годунова, отец положил трубку и побаюкал телефон на коленях, как кошку. Потом крикнул:

– Lise, разогрей щи! Не ешь холодные!

Он знал, что я ленюсь и предпочитаю хлебнуть пару ложек прямо из кастрюли. По мнению Адольфа, человек просто обязан съедать в день немного жидкого и немного горячего.

– Тебя послушать, так идеальным блюдом является детсадовская манная каша, – сказала я.

Отец вдруг обнял меня и сильно прижал к себе.

– Моя маленькая, – прошептал он.

И тогда я вдруг с острой, болезненной отчетливостью поняла, что выросла.

Отца арестовали через неделю после визита Кости Лагутина. Я не пошла на его выступление, потому что назавтра у меня была контрольная по физике. Адольф считал, что я должна как следует подготовиться. «Конечно, школьные оценки ничего не значат, – добавил он, – но все-таки неприятно: дочь Адольфа – и вдруг двоечница».

В одиннадцать вечера, когда я уже собиралась ложиться спать, вдруг позвонил Годунов.

– Слышь, Адольфовна, – сказал он странным голосом (я у него такого никогда не слышала), – батьку твоего замели.

Я ни слова не поняла. И Адольфовной он меня никогда еще не называл, так что я в первую секунду даже не сообразила, что он ко мне обращается. И отец мой даже в самых нелепых фантазиях никогда не звучал как «батька».

– Кто это говорит? – спросила я строго, памятуя отцовский наказ не вступать в беседы с неизвестными.

– Годунов. Ты что, не узнаешь? Спишь? Не прикидывайся, Лизавета, беда.

– Что?

– Арестовали, – сказал Годунов. – Родственников надо. У него есть совершеннолетние родственники?

– Не знаю, – сказала я. – У него родня вся в Саратове. А мамины – здесь, питерские, но мы с ними не общаемся.

– Мамины не подходят, – озабоченно сказал Годунов. – Сиди дома, я заеду за тобой. Будем отмазывать.

Я оделась в джинсы и свитер и стала ждать. Годунов свалился на меня минут через пять. Было впечатление, что он перенесся по воздуху волшебным образом.

Мы ехали по ночному городу так стремительно, словно неслись в Золушкиной карете на бал к принцу во дворец. В окнах сверкали Нева и Зимний, шпили и купола.

Годунов молчал, думая, очевидно, о том же, о чем и я, потому что потом он произнес:

– Красиво подсветку сделали. При Брежневе тускленько так, желтоватенько было, а теперь – просто диснеевский мультик, а не город.

Я спросила:

– Что случилось?

Годунов свернул в какую-то улицу, темную и совсем не такую праздничную, как проспект, по которому мы только что ехали. Мы как будто из одного города перенеслись в другой, где Золушкин бал решительно отменялся.

– В общем, закончилось все общей дракой, и есть пострадавшие, – сказал Годунов. – В начале девяностых это еще сошло бы за мировоззрение, но сейчас – уже нет. Хулиганство. Приехали.

Он взял меня за локоть и привел в большое помещение. Там сидел милицейский, очень некрасивый. Пословица «не место красит человека, а человек – место» была здесь неприменима ни при каких обстоятельствах.

Слева была решетка, вроде той, какая устанавливается в шахте лифта, справа – деревянный барьерчик.

Милицейский что-то скучное писал в разлинованной тетради. За решеткой бесились какие-то люди в кожаных куртках, и вдруг среди них я увидела Адольфа. Я просто застыла на месте, не зная, как себя вести. Возможно, Адольф не захотел бы, чтобы я его заметила в подобном обществе. Или же, напротив, мне не следует отрекаться от моего отца. Я сразу запуталась.

Годунов взял меня под руку и подвел к милицейскому. Тот посмотрел на меня такими нечеловечески безразличными глазами, что я сразу вспомнила Каракорова: «Ад – это другой». Милицейский, несомненно, являлся самым полномочным представителем ада, какого только можно представить.