Ричард Адамс - Шардик

— Благословен будь огонь! — раскатился над площадью голос офицера.

— Благословен будь владыка Шардик! — прошамкал старик, зажигая свой факел от протянутого к нему.

Потом вперед выступила статная дама в летах. В одной руке она держала палку с намотанной на конце просмоленной паклей, а в другой — желтый жезл, означавший, что она представляет здесь своего мужа, ушедшего в военный поход. В толпе было немало таких женщин.

— Благословен будь огонь! — снова воскликнул молодой офицер.

— Благословен будь владыка Шардик! — откликнулась она, глядя на него с ласковой улыбкой, которая будто говорила: «И ты будь благословен, дружок».

Держа свой запаленный факел высоко над головой, она повернулась и направилась домой, а к Большим весам приблизился кряжистый мужик грубой наружности, судя по одежде — гуртовщик.

Горожане зажигали один факел за другим с неторопливой, радостной торжественностью, без всякой толкотни и суеты. Никто не произносил ни слова, пока не получал священного дара огня. Многие, не дожидаясь своей очереди к факелу, доставленному из Дворца, брали обновленный огонь от светочей, несомых через площадь, и уже спустя считаные минуты со всех сторон раздавались ликующие возгласы «Благословен будь огонь!» и «Благословен будь владыка Шардик!». По всей площади вспыхивали все новые и новые факелы, точно искры в глубине очага или на поверхности тлеющего полена. Вскоре по окрестным улицам потекли потоки прыгающих, пляшущих огней. Языки у людей развязались, и город наполнился веселым гомоном, подобным птичьему щебету на рассвете, а в окнах повсюду вокруг стали загораться вновь зажженные лампы и фонари. Потом и на крышах домов по всему городу засверкали огни — либо вертикально установленные бревна наподобие тех, что уже пылали на воротах и башнях, только поменьше, либо жаровни, заправленные дровами или ароматными смолами и углями, окропленными благовониями. Заиграла музыка, начались пиршества, винные возлияния в тавернах, пляски на площадях. Священный дар света и тепла, ниспосланный богом одному только роду людскому, утверждал свое превосходство над холодом и тьмой.

В верхнем городе, за Павлиньими воротами, с Леопардового холма к озеру Крюк спустился еще один, более суровый факелоносец — не кто иной, как сам генерал Зельда, на чьих полных доспехах играли тусклые отблески дымного пламени, когда он широкой поступью приближался к берегу, о который плескались мелкие волны. Здесь тоже ждали просители, но меньшие числом и не столь возбужденные, а хранящие бесстрастный и несколько отстраненный вид, характерный для представителя знати или власти, участвующего в традиционных народных ритуалах. Свое «Благословен будь огонь!» Зельда возгласил звучно, но ровным, официальным тоном, и в ответном «Благословен будь владыка Шардик!», хотя и произнесенном искренне, не слышалось того ликования, что звенело в голосах молодых цветочниц или рыночных носильщиков в нижнем городе, которые нарушали свое двухчасовое молчание словами, возвещающими о начале одного из самых веселых праздников в году.

Кельдерек, в двухцветной пурпурно-шафранной ризе, стоял в ожидании рядом со жрицей Шардика на верхней террасе Леопардового холма, пристально глядя на город внизу: потоки факелов растекались по улицам, точно вода по сухим оросительным каналам после открытия шлюза; бессчетные окна зажигались в темноте, словно вызванные из небытия новым огнем, принесенным в дома; а вереницы светочей у озера становились длиннее, растягиваясь все дальше по берегу. Так порой воочию видно, как новость распространяется по толпе, словно ветер несется по пыльной равнине, словно рассветные лучи ползут вниз по западному склону долины. Повсюду вокруг Кельдерека стояли огромные бронзовые сосуды (каждый принесли две женщины на уложенных на плечи шестах), и в них горели приготовленные к празднику соли, смолы и масла, давая прозрачное, чистое пламя фантастических цветов — лазоревое, багряное, фиолетовое, золотисто-лимонное и серебристо-берилловое. Колокола дворцовых башен трезвонили вовсю, и вибрирующие гармонии неслись над городом подобно звукам гонга, таяли вдали и возвращались многократным эхом, точно набегающие на берег волны. Наконец тонкий серп молодой луны скрылся за западным горизонтом, и в следующую минуту на озере показался громадный дракон, плавно скользящий по воде: огненное зеленоглазое чудовище с когтистыми лапами и оскаленной пастью, извергающей клубы белого дыма, которые стлались за ним по озерной глади. Его появление было встречено возгласами восторга и ликования, боевыми кличами и охотничьим улюлюканьем. Когда дракон достиг середины Крюка, на дальнем берегу вдруг возник из темноты еще один гигантский огненный зверь, добрых двадцати локтей ростом: стоящий на дыбах, круглоухий, длиннорылый, с разинутой рычащей пастью и вскинутой лапой с длинными кривыми когтями. Когда крики «Шардик! Огонь владыки Шардика!» загремели с новой силой и отразились от каменных оград садов, меж раздвинутыми челюстями медведя показался обнаженный мужчина. Несколько мгновений он стоял неподвижно на краю высокого, ярко освещенного помоста, а потом прыгнул в озеро. Длинная полоса просмоленной парусины, прикрепленная к его плечам, развернулась за ним, охваченная пламенем, и создалась видимость, будто из медвежьей пасти вытекла огненная слюна. В воде мужчина высвободился из ремней и поплыл к берегу. Следом за ним прыгнул другой, и теперь из пасти медведя вылетела огненная стрела. Один за другим, все чаще и чаще, бросались мужчины в озеро, и из клыкастой пасти зверя сыпались в озеро огненные мечи, копья и топоры. А когда дракон, изрыгая густой дым, приблизился наконец к исполинской фигуре Шардика, ловко брошенный горящий аркан обхватил нос челна, представляющий шею чудовища, и затянулся на ней. Яркие зеленые глаза погасли, дымное дыхание пресеклось, и под победные вопли толпы плененный дракон недвижно замер у могучих лап в космах красного пламени.

Между тем Кельдерек и его свита уже начали спускаться по террасам медленным торжественным шествием. Жрицы затянули песнопение, и у Кельдерека мучительно сжалось сердце, ибо то была та же самая антифония, которую он впервые услышал в лесу на западном берегу Ортельги. Тогда голоса Ранзеи и тугинды возводили спасительную стену звука вокруг него, взирающего с головокружительных высот духа на смертный мир страха и неведения. Однако на суровом исхудалом лице короля-жреца не отразилось ни тени чувства, вызванного воспоминанием. Сцепленные руки его не дрожали, и его тело под тяжелым парадным облачением двигалось размеренно и решительно. Ароматы ночных цветов, ускользающе-тонкие в воздухе ранней весны, растворялись в смолистых сладких запахах разноцветных огней и дыма, приносимого легким ветром. У Кельдерека слегка мутилось в голове от густых дурманных запахов, от голода (он постился с самого рассвета), от гипнотического пения жриц, и в затуманенном этом состоянии ему мерещилось, будто подле него, направляясь к озаренному факелами саду и озеру с огненным драконом, идет то одна, то другая спутница: темноволосая девушка в широком золотом нашейнике, которая со смехом вонзает стрелу в свою белую руку, а потом поворачивает к нему бледное от ужаса лицо; высокая худая женщина, тяжело налегающая на посох, которая несет в потной руке ящичек с желчными пузырями, обложенными мхом; красноглазая карга в грязных лохмотьях, которая ковыляет рядом, с мертвым ребенком на руках, и невнятно что-то бормочет, умоляя о помощи. И такими реальными казались все они, что страх и дурные предчувствия вдруг овладели Кельдереком. «Шардик, — беззвучно молился он, медленно шагая вперед, — сенандрил, владыка Шардик. Возьми мою жизнь. Избавь мир от греха и начни с меня».