Михаил Ахманов - Другая половина мира

— Стоит ли удивляться, мой господин, что боги так снисходительны к глупцам? Ведь их хватает и в море, и на суше. Слышал я… — Он смолк, отвернувшись и глядя на покрытые испариной спины рулевых, замерших у правила.

— Что же ты слышал? — спросил Дженнак, ожидая какой-нибудь занимательной истории. Однако кейтабец вдруг произнес изречение из Книги Повседневного:

— Сказано, что умный сражается за власть, земли и богатства, а глупый — за идеи. За что же бьются светлорожденные в своих поединках? За что ты убил Эйчида, мой господин? Ведь он не собирался отнимать у тебя власть над Южным Уделом, а ты, победив, не взял бы под свою руку Тайонел.

Брови Дженнака удивленно полезли вверх.

— Ты знаешь о моем поединке с Эйчидом? Откуда, тидам?

— Паннар-Са шепнул… Так почему же вы бились?

— Не ради богатства, власти или земель, — подумав, ответил Дженнак. — Это испытание, понимаешь? Сильный выживает, слабый отправляется в Чак Мооль. И потом есть кое-что еще: властитель не должен бояться крови, ни своей, ни чужой. Иначе он уронит свою сетанну.

— Разве Эйчид был слаб? — спросил О’Каймор.

— Нет. Но я оказался сильней. И теперь клинки Эйчида у меня, а сам он, как положено тайонельцу, уплыл в Великую Пустоту в своем погребальном челне.

— Ну, насчет его челна я бы поспорил… — с загадочной улыбкой произнес кейтабец. — Да, поспорил бы… — Растянув рот до ушей, он уставился на поднос с обгоревшим табаком, потом спросил: — Кажется, ты помянул сетанну, милостивый господин? Ее блюдут и в Кейтабе — во всяком случае, те из знатных, кто имеет о ней понятие. А что такое сетанна для тебя? И для других светлорожденных?

— Сетанна… Что такое сетанна? — думал Дженнак. И что знают о ней в Кейтабе? Как рассказать о сетанне? Как объяснить слепому, что такое блеск лунных лучей на поверхности вод? Как поведать лишенному слуха о шелесте трав, о громе и птичьих криках? Тот, кто в зрелых годах расспрашивает о сетанне, наверняка не обладает ею. Да и какая сетанна у кейтабца, морского разбойника, будь он хоть потомком самого Ю’Ситты!

— Сетанна — честь и доблесть, мудрость и благородство, — сказал Дженнак. — Потерявший сетанну теряет свое лицо и право на уважение и власть. Так принято не в одном лишь в Одиссаре, тидам, и не только среди светлорожденных; во всех Великих Очагах и знатные люди, и простые идут путем сетанны — даже в Кейтабе, как ты утверждаешь. И тот, кто не сворачивает с нее, отправится после смерти в Чак Мооль по мосту из радуги.

— О Чак Мооль и мостах из радуги мы поговорим в другой раз. Что до меня, то я бы хотел уплыть в Великую Пустоту на своем драммаре, светлорожденный. Корабль куда надежней радужных мостов! — О’Каймор задумчиво поскреб грудь под перламутровым медальоном. — Выходит, сетанна все-таки идея? Символ чести и отваги? Мудрости и благородства?

— Выходит, так, — согласился Дженнак.

— И многие твои братья расстались из-за нее с жизнью?

— Пятеро. Но трое победили!

В голосе Дженнака прозвучала гордость. Четверо выживших и пять погибших — это был неплохой счет для любого из Великих Уделов Эйпонны. Это значило, что Очаг Одисса не оскудел доблестями, и кровь его не обратилась в прокисшее пиво.

О’Каймор хитро усмехнулся:

— Значит, три твоих брата победили и выжили? И что же, все они мудры и благородны, отважны и честны? Я видел двух — почтенного Джакарру, тидама странников и купцов, и второго, огромного, как откормленный тапир. Прости, мой господин, этот твой брат, возможно, мудр, но у него глаза убийцы. Не думаю, что я ошибся; сам я убил многих и знаю в этом деле толк.

— Не одни соколы да кецали парят в небесах, — сказал Дженнак. — Попадаются и грифы, что едят падаль.

Внизу, на балконе Чоллы, мелодично ударил серебряный гонг. Звон сей являлся приглашением, и касалось оно лишь Дженнака. Кто еще на всех пяти кораблях, где сгрудилось почти семь сотен народу, был достоин чаши с напитком из рук Дочери Солнца? Кто мог претендовать на такую честь? Разумеется, никто, кроме Сына Одисса. К счастью, делить приходилось лишь утреннюю еду, а в полдень и вечером Дженнак садился на циновку трапез либо с Грхабом, Чоч-Сидри и санратом Саоном, либо с О’Каймором и его ближними людьми. Сейчас он развел руками и опустил голову, приняв на мгновение позу покорности, встал и, под насмешливым взглядом тидама, соскользнул по канату вниз.

Чолла…

Волосы, как крыло ворона, черные веера ресниц на золотисто-бледных щеках, пухлые алые губы, слабый запах цветущего жасмина…

Как всегда, она казалась ослепительной. Высокая и гибкая, с тонким станом и пышной грудью, она была как драгоценный камень, хранимый с заботой и гордостью в ларце из розового дерева. Ларец ее тоже выглядел прекрасным: на полу — белоснежный ковер из шерсти ламы, у стен — резные сундуки для припасов и одежд, в углах — жаровни и подставки для свеч в форме дважды изогнувшихся бронзовых змей, посередине — круглый стол из десяти древесных пород. На темной поверхности искусно выложены созвездия и мчащийся среди них священный Ветер — тот, что принес в Юкату великих богов.

И сама Чолла напоминала о них, ибо в девушке этой сочетались все божественные оттенки и краски. Пурпурные губы — цвет Одисса; золотистая кожа — цвет Арсолана; черные волосы, ресницы и брови — цвет Коатля; зеленые зрачки — цвет Тайонела… Оставалось добавить к этому белое одеяние и синий пояс, выложенный бирюзой, цвета Мейтассы и Сеннама. Губы у Чоллы были пухлыми и свежими, брови выгибались изящной аркой, зелень глаз соперничала с блеском изумруда, а волосы, густые и тонкие, струились по плечам, словно водопад, рухнувший на землю прямо из бездн Чак Мооль. Подвижные ноздри прямого изящного носика чуть заметно трепетали, взмах пушистых ресниц навевал сладкие мысли, и стоило бросить взгляд на ее стройную шею, длинные ноги и упругую грудь, как мысли эти делались еще слаще.

Увы, большая часть этих сокровищ была прикрыта одеждой — не скудным одиссарским шарфом-шилаком и не короткой кейтабской юбочкой, а ниспадающей с плеч белой тканью, чем-то напоминавшей тунику, края которой опускались до лодыжек. Дженнак полагал, что такое одеяние вполне подходит для горной Инкалы с ее прохладными ветрами, но здесь, в теплых водах, на прогретой солнцем корабельной палубе, оно казалось неуместным. Одеяние, но не сама Чолла! Она была из тех женщин, которые в любой одежде хороши, а без нее — еще лучше.

Впрочем, сказано: мягок ковер из перьев попугая, да пахнет потом плетельщика! Был у Чоллы недостаток, и не один. Провидение, наделив ее многим, столь же многого не дало, как бы решив соблюсти гармонию меж хорошим и дурным, теплым и холодным, гладким и шероховатым. И потому прелесть ее умерялась высокомерием, ум — неженским упрямством, а несомненная отвага — властолюбием и гордыней. Чолла Чантар была красивей Вианны, и в жилах ее струилась светлая кровь богов, но кто назвал бы ее чакчан? Ночным цветком, вечерней усладой? Мягким шелком, расстеленным на ложе любви? Нет, не чакчан, а прекрасная хищная кошка, не цветок, но чаша из твердого камня, не тонкий нежный шелк, но плотная ткань, расшитая золотой нитью… Она была властительницей, дочерью владык, и никогда о том не забывала.