Ник Перумов - Тёрн

Алхимика оспорил Тёрн, заметивший, что никакой «извечной склочности», равно как и «извечной добросердечности», быть не может, а складывается всё из неких обстоятельств, совершенно особенных для каждого города, каждой страны и каждого народа. Мэтр Ксарбирус поджал губы и менторским тоном объявил, что отрицать наличие предрасположенностей различных народов и рас к тем или иным поступкам может лишь «персона, недостаточно осведомлённая в сравнительной племенологии».

— Ибо где можно найти невысокомерного сидха, миролюбивого дхусса, честного маэда, трезвенника-гнома или человека, отказавшегося от соития, «потому что это непорядочно»?

Тёрн только улыбнулся.

— Не ожидал встретить такого у столь уважаемого и многомудрого мэтра. Всё зависит от обстоятельств. Вот я, к примеру. Я не дхусс, но в это никто не верит. Однако вы назвали б меня воинственным?

— Тебе, шипастый, не помешал бы чуток воинственности, — буркнула сидха.

— Почему? — повернулся к ней Тёрн. — Воинственность проистекает из внутренней пустоты. Из неуверенности. Из потребности постоянно подтверждать самому себе — да, я могуч, меня боятся.

— Уклоняющийся от вызова — трус, — презрительно бросила сидха. — Боящийся схватки и прикрывающий это красивыми словесами — не только трус, но и подлец. Такому нет веры, кто пойдёт с таким, кто протянет ему руку?

— Я, — спокойно сказал Тёрн.

— Неправда твоя, — проскрипел Ксарбирус. — Наш мир — жестокое место. Сильный и способный биться — только такие могут выжить. Сила, конечно, может принять разные обличья, но готовность пустить её в ход и, как правильно заметила наша прекрасная сидха, не уклоняться от поединка — необходимые составляющие, как в должной алхимической смеси.

Тёрн пожал плечами, шипы колыхнулись.

— Слова и символы, мэтр Ксарбирус. Спор очень давний, нескончаемый. Конечно, людям хочется видеть зримое воплощение своего успеха. Силу, преклонение других, страх. Поджимание хвоста. Но мудрому достаточно иного.

— Ахха, «мудрец свободен даже в тюрьме», — насмешливо процитировала сидха.

Дхусс остался каменно-спокоен.

— Не вижу смысла спорить, честное слово. Убеждают не слова, а дела, да простится мне эта банальность. Быть может, глядя на меня, ты, Нэисс, поймёшь, что не права.

— Тоже мне, ходячий склад добродетелей! — немедленно вскинулась сидха. — Тебя послушать — уши завянут, никакого проповедника не потребуется, чтобы навеки отвратить от всего, что ты тут нам втолковывал!

— Прости меня, — кротко отозвался Тёрн. — Я не хотел никому ничего втолковывать. Не хотел никого ни в чём убеждать насильно…

— Стойте, — вмешался Кройон. — Многодостойные, что это там? И не стоит ли нам укрыться, пока не поздно?

Путники давно свернули с торной дороги, пробираясь окольными тропами, — дхусс признался, что не в силах столь часто накидывать заклятье невидимости. Сейчас узкая стёжка, пропетляв по светлым увалам, вывела их на край обширного поля, за разлившимся жёлтым морем виднелись крыши из тёмного тёса.

А навстречу отряду, обхватив руками огромный, выпяченный живот, бежала — или, вернее сказать, как могла быстро ковыляла — молодая женщина в расшитом платке замужней и широкой, до пят, коричневой запылённой юбке с золотой каймою.

Она то и дело оглядывалась, глухо стонала, покачивалась — и вновь бежала. Где-то в отдалении слышался гневный гул многих голосов, вроде как стучали топоры.

— Мэтр Кройон, прошу тебя, оставайся здесь, — коротко бросил Тёрн. — Мэтр Ксарбирус, потребуется ваша помощь…

— Какая? — вскинулся алхимик. — Сумка моя пуста еще с храма Феникса! А этой селянке вот-вот пора рожать. Не думаешь ли ты, дхусс, что мне следует принимать ребенка?

— Этого ребёнка, может, и следует, — по лицу Тёрна прошла гримаса боли, вновь колыхнулись шипы на плечах.

На самом краю поля ноги у несчастной окончательно подкосились. Глухо охнув, она осела, глаза закатились.

Дхусс одним движением оказался рядом. Чуть помедлив, к нему присоединилась Гончая. Кройон, сидха и алхимик остались в зарослях.

— Ногу ей придержи, — спокойно бросил Тёрн. — Да, согни в колене, упри — вот так. Наклонись вперёд, милая, — это уже к роженице. — Давай, глубоко вдохнула — напряглась — толкнула…

Сидха услыхала странный, хлюпающий звук, женщина больше не кричала и даже не охала, она словно впала в глубокое беспамятство.

А затем — свистящее шипение, шелестение, шорох, словно огромное насекомое перебирает жвалами или конечностями, трутся друг о друга хитиновые чешуйки.

Мэтр Кройон не сдержался, высунулся — и тотчас отпрянул, завопив от ужаса.

Меж широко разведённых ног роженицы в луже крови барахталось жуткое существо, агатово-блестяще-чёрное, мокрое, с головкой нормального ребёнка — но прорезь рта протянулась от уха до уха, усаженная десятками тёмных, словно гнилых от рождения зубов.

Тонкие красноватые ручки — тоже человеческие, однако нижняя часть торса больше напоминала брюшко насекомого: разделённое на сегменты, прикрытое жёсткими даже на вид пластинками, находящими друг на друга, словно броня. Из-под них высовывались рудиментарные ножки, почти как у гусеницы, шевелящиеся, дергающиеся, то выскакивающие прыгунами-ушанами наружу, то втягивающиеся обратно.

Но глазки, едва открывшиеся, ещё бессмысленные, удивлённо таращились, совершенно как у любого другого младенца.

— На ловца и зверь бежит, — услыхала сидха бормотание Ксарбируса.

Стоя на коленях, Тёрн поднял окровавленное, шипящее, посвистывающее существо, словно самого обычного новорождённого, пристально вгляделся в серые, вдруг широко раскрывшиеся глазёнки.

— Дитя Гнили, — негромко проговорил дхусс, непонятно к кому обращаясь.

Тельце младенца задёргалось, заскрипели, наползая друг на друга, хитиновые пластины, усаженный острыми зубами рот распахнулся, существо яростно зашипело.

Гончая непроизвольно отдёрнулась, не в силах сдержать омерзения, хотя, казалось бы, в Некрополисе навидалась всего, а Тёрн осторожно, словно боясь причинить боль, положил несчастное создание наземь, рядом с бесчувственной матерью, наклонился, коснувшись губами лба.

— Освобождаю тебя, — произнёс дхусс, обращаясь, казалось, к одним только глазам — последним, что оставалось человеческого в новорождённом.

Пальцы Тёрна пробежались вдоль посоха — и вновь сидхе показалось, что она слышит мелодию, тонкую, невыразимо печальную, но светлую и исполненную надежды, что там, за великим рубежом, душу ждёт нечто иное, нежели просто чёрное забвение, неотличимое от полного исчезновения, во что верят не верящие в богов.