Марица - Александра Европейцева

Нет уж, — улыбнулась я. — Его место здесь, с тобой. Спасибо за него. Без него я бы не справилась.

Вечер того дня я посвятила письмам. Сидя за шатким столиком в своей комнате, при свете сальной свечи, я выводила чернилами короткие, простые слова. Виру, Шалосу, Сервине, братьям Мандорам, майору Серану. В каждом — благодарность за всё и просьба не поминать лихом. Я не объясняла причин своего бегства, лишь писала, что возвращаюсь домой, к той жизни, которую всегда знала. Это была не вся правда, но самая безопасная её часть. Написав, я запечатала конверты и отдала их Борку, щедро заплатив за то, чтобы он разослал их с первым же королевским гонцом.

Наступил последний день. Я отправилась в лазарет. Хестал Оделло, как всегда, был погружен в осмотр раненого. Увидев меня, он лишь хмыкнул.

— Что, сонарка, надоело с нами, стариками, возиться? — буркнул он, но в его глазах мелькнуло что-то похожее на одобрение.

— Еду домой, — просто сказала я. — Хочу поблагодарить вас. За науку. За… стойкость.

Он махнул рукой, делая вид, что моя благодарность ему не нужна, но я заметила, как уголки его губ дрогнули.

— Смотри там, не простудись. В деревнях-то нынче ветра злые.

Гондера молчала. Она стояла у полок с зельями и смотрела на меня своим тяжёлым, изучающим взглядом. Когда я подошла попрощаться, она неожиданно обняла меня — быстро, неловко, по-мужски.

— Береги себя, дурная, — прошептала она мне на ухо. — И если что… мы тут. Помним.

Это «мы» значило для меня больше, чем любые ордена.

Возвращаясь в трактир, я купила у уличного торговца связку сушеных яблок и большой круг сыра. На дорогу. На жизнь. Вечером я тщательно упаковала свои небогатые пожитки в телегу, уложила под сиденье нехитрый перекус, чтобы не отвлекаться. Фергус терпеливо ждал у коновязи, переминаясь с ноги на ногу.

Я зашла в свою комнату в последний раз. Это была последняя ночь в столице, утром мы выезжали. Окинула взглядом голые стены, узкую кровать, потрескавшийся потолок. Присев на кровать, я достала из-под подушки потрёпанный листок — письмо отца. Я перечитала его ещё раз, в последний раз позволив слезам навернуться на глаза. А затем просто уснула.

Меня разбудил стук в дверь. Он был настойчивым, но негромким, будто тот, кто стучал, не хотел привлекать внимания всего трактира, но и не собирался уходить. Я мгновенно проснулась, сердце заколотилось где-то в горле. Рука сама потянулась под подушку, к рукояти спрятанного там короткого кинжала.

— Кто там? — выдохнула я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

Ответа не последовало. Лишь новый стук, более настойчивый. Я медленно поднялась с кровати, накинула на плечи платок и, крепче сжимая рукоять кинжала, подошла к двери.

— Борк, это вы? — спросила я уже громче, прикладывая ухо к грубой деревянной поверхности. — Что случилось? — но в ответ была тишина. — Мас? Дафне?

А потом раздался голос — низкий, сдавленный голос, который я узнала бы из тысячи, даже если бы он прошептал одно-единственное слово.

— Открой. Пожалуйста.

Это был не Борк. Не Мас. Это был он.

Я рванула щеколду и распахнула дверь, готовая выкрикнуть обвинение, ударить, сделать что угодно, лишь бы он исчез. Но слова застряли в горле.

В тусклом свете факела, горевшего в конце коридора, на пороге моей убогой комнаты стоял кронпринц Истер. Один. Без свиты, без охраны, без своих бархатных мантий и королевских регалий. На нём был простой, тёмный дорожный плащ, наброшенный на столь же простую одежду. Его лицо было бледным, осунувшимся, а в глазах, обычно таких холодных и надменных, плескалось что-то неузнаваемое — отчаяние, растерянность, надежда и ужас, смешанные воедино.

Он не смотрел на меня свысока. Он просто смотрел на меня, словно видел впервые. Его взгляд скользнул по моим спутанным волосам, по старому ночному платью, по босым ногам, и в нём не было ни капли презрения.

— Вы… — я попыталась вдохнуть, но воздух не шёл в лёгкие. — Вы не должны были приходить.

— Можно я войду, тэба Лантерис? Есть разговор.

Я отступила, пропуская его. Он переступил порог, и комната вдруг стала казаться ещё меньше, ещё убожее. Его взгляд скользнул по моим жалким пожиткам, по неубранной постели, по письму отца, лежавшему на табурете, и я инстинктивно прикрыла его краем платка.

Он стоял посреди комнаты, неловкий и чужой, и молчал. Тишина давила.

— Что вы здесь делаете? Не то, чтобы мне было интересно, но что-то мне подсказывает, что кронпринцы по ночам по тавернам не гуляют. И вы явно зашли не попить чаю.

Он провёл рукой по лицу, и я увидела, как дрожат его пальцы.

— Они сказали мне, что ты уезжаешь.

— И что? Разве не этого вы хотели? В чем дело, Ваше Высочество?

Я понимала, что была груба. Не было реверанса, а мой тон был далек от почтительности. Я все еще была зла! По его милости я возвращалась в деревню, потому что с тридцатью золотыми в кармане мне не выжить. По его протекции Демитр женится. Принц разбил мне сердце, лишил всего, унизил и оскорбил. А теперь просто явился ко мне в комнату посреди ночи!

Он не ответил сразу. Его взгляд блуждал по комнате, цепляясь за узелок с вещами, за плащ, висевший на гвозде, за пустой дорожный мешок у порога. Он выглядел потерянным, словно мальчик, заблудившийся в лесу, а не наследник престола.

— Я не знаю, с чего начать, — наконец проговорил он, и голос его был тихим, надтреснутым. — Я… Что ты собираешься делать? — спросил он наконец. — Куда ты уезжаешь?

— Домой, — прошептала я. — В деревню.

— Ясно. — его длинные пальцы нервно взлохматили волосы. — Я… Наверное, я должен Вас поблагодарить, тэба Лантерис. За то, что привезли сюда… этот сундук. — голос его сорвался, стал тише, но твёрже. — Благодаря вам мой отец… Он посмотрел на меня сегодня. Не сквозь меня. Не поверх. А увидел. И сказал… сказал, что я не виноват.

Он замолчал, сглотнув ком, подступивший к горлу. В его глазах стояли слёзы, которые он отчаянно пытался сдержать.

— Он плакал. А потом… потом мы сидели в его кабинете. Молча. Пили вино. Такого не было ни разу за пятнадцать лет. И это чувство вины… Оно съедало меня изнутри. Каждый день. Каждую ночь. А теперь… Теперь его просто нет.