Майкл Муркок - Город в осенних звездах

Клостергейм поднялся. Направление нашего разговора, как видно, начало его беспокоить.

— Наш долг, — объявил он, — призывает нас действовать по возможности откровеннее.

— И честнее, — язвительно вставил Сент-Одран. — Не правда ли, мадам?

— Ложь подобна нечистой примеси в элементах, — согласился князь Мирослав, — которая портит любой эликсир, уже неважно, насколько тщательно смешиваемый и пусть даже при самых что ни на есть благоприятных условиях. Ложь есть всегда омрачающая завеса. Она искажает, вредит.

Но Либусса моя нашла что возразить:

— Иной раз, однако, именно эта нечистая примесь является самым важным ингредиентом. И ведет к открытию. Помогает нам сделать шаг вперед в изысканиях наших. Ваше зеркало, например.

Князь Мирослав ответил ей с явным, но все-таки не нарочитым неодобрением:

— Искусство и принципы оного изменились весьма с той поры, как я впервые обрядился в мантию адепта. — Его отношение к ней показалось мне странным. Словно бы он не доверял ей немного, однако при этом и почитал ее тоже, едва ли не благоговейно. Как старый мастер в присутствии юного гения, устремленного, смышленого, преисполненного самого горячего энтузиазма… но которому предстоит еще многому научиться.

— Ну что ж… — Либусса явно беспокоилась о том, чтобы сохранить его доброе расположение. — Мне обещан был допуск в вашу лабораторию.

— И обещание будет исполнено, — воодушевился князь. — Прямо сейчас?

— Я горю нетерпением, сударь. — Она была обезоруживающе кокетлива, меня это даже слегка покоробило, но я уже знал: моя Либусса сыграет любую роль, лишь бы только добиться желаемого.

— Что тут, интересно, творится? — высказался шотландец, когда все остальные ушли, оставив нас с ним вдвоем. — Что за тайна такая? Они, может быть, делают золото в этом подвале, как вы думаете, фон Бек?

Предположение это весьма меня позабавило.

— Ну да, слитков так двадцать в день, из ржавых гвоздей и старых кухонных ножей. Видите ли, Сент-Одран, они все — адепты так называемой «вышней» веры. Они полагают сие унизительным — проводить опыты в области трансмутации металлов. Это их недостойно!

— Я, знаете ли, не так хорошо разбираюсь в учении розенкрейцеров, с кислою миною пробурчал Сент-Одран. — Однако, готов поклясться, что все эти их изыскания уж никак не обходятся без большого количества золота. Скажем так, где-то поблизости золотишко присутствует. Но что вы сами думаете, фон Бек? Разве все это никак вас не настораживает?

— А что должно меня настораживать? Что магическое стекло предсказало мое появление? — Я покачал головой. Под влиянием Либуссы все мои прежние страхи исчезли теперь без следа. С ее появлением я пребывал постоянно в приподнятом настроении.

Я уверен был в том, что Либусса уже обещала мне свою любовь, хотя бы лишь для того, чтобы заручиться моей поддержкой в чем бы там ни было. И я, — вопреки, может быть, здравому смыслу, — не питал ни сомнений насчет нее, ни подозрений. Я был лишь преисполнен радости, что я нахожусь сейчас в этом городе, что я все-таки воссоединился со своею богиней, что освободился от страха, который меня преследовал в том еще мире. Для Сент-Одрана, понятно, восторг мой казался вопиющим безрассудством, если уж не проявлением безрассудной тупости; а мое по отношению к нему поведение, должно быть, воспринималось им как раздражающая снисходительность.

Поднявшись с кресла, я подошел к шевалье и положил руку ему на плечо. — Дорогой друг, я понимаю инстинктивную настороженность вашу. Вы правы, нам следует поостеречься. Мы не должны забывать о том, что нас затащили сюда обманом. Но это еще не причина не доверять всем и вся!

— Я просто хотел еще вам напомнить, что никто иной как Клостергейм повелевал этим животным, этим изувером, который убил наше бедную ландграфиню, — мрачно ответствовал мне Сент-Одран. — У нас не было выбора. Нас просто никто не спрашивал. Нас держали на мушке и заставили пересечь эту чертову границу. Я бы сказал, не особенно тонкий прием для таких утонченных искателей истины. Эти люди способны на все… они не остановятся ни перед чем, лишь бы только наверняка вовлечь нас в свои тайные планы. Эта дама, фон Бек, обладает властью, которая очень меня беспокоит.

— Вы хотите сказать, что, по — вашему, женщине не пристало властвовать?

— Да будь она и мужчиной, я все равно бы ее опасался.

— Она, очевидно, сторонница волластонкрафтизма и борется за равноправие женщин! — Я все еще не избавился от привычки судить о поступках других по себе, истолковывать их деяния согласно каким-то своим представлениям.

— За что она борется! Кроме себя самой, для нее ничего другого просто не существует, — Сент-Одран был весь — воплощение скептицизма. — Если б она как-то участвовала в движении за права женщин, фон Бек, можно только представить, скольким людям она причинила бы крупные неприятности, не говоря уже ни о чем другом. Мне только вот что странно, почему вы не можете разглядеть в этой вашей миледи все те черты, которые отвратили вас от Робеспьера?!

— Так вы обвиняете ее в том, что она преследует только свои интересы? А что в этом плохого? Я всегда защищал ее, да, не заботясь нимало о том, благородны ее побуждения или низменны, ибо я полюбил ее не за какие-то свойства характера. Ее ум, ее тонкая чувственность — вот что меня восхитило. Мне кажется, каждая ночь, проведенная с нею, принесет новые, неожиданные откровения. — У меня было такое чувство, словно в теле моем должно поселиться некое новое, удивительное существо. Женское существо… тогда как в ней проявиться должно существо мужское. И единение наше призвано воплотить в себе божество, высшее проявление человеческой страсти и мудрости, в котором сольются неразделимо мужское и женское естество. Как в том моем сне. Она говорила о Единении. Семейство мое научило меня ставить гармонию превыше всего. Тебе исполнить работу за дьявола — вот родовой наш девиз. И теперь я понимаю, что это значит!

— Она — ведьма. — Сент-Одран был угрюм и серьезен. — Она вас околдовала.

— Да, я попался в ловушку, Сент-Одран, — я произнес это быстро, словно бы опасаясь, что истина ускользнет от меня и я никогда уже не смогу отыскать ее вновь. — Угодил в западню обаяния ее, ее чар. Но я чувствую: с нею я открываю себя.

— Это, сударь, слова обезумевшего от любви послушника в монастыре!

— Поверьте мне, друг мой, все это искренне. Даже если сие и окажется пагубным для меня, я должен дойти до конца. Я — раб ее.

Покосившись на меня с подозрением, как на умалишенного, Сент-Одран тряхнул головой.

— Мой бедный фон Бек! Когда все это кончится, уж я постараюсь вас вылечить, но дальше вас поощрять я не намерен. — Он замолчал, глубоко задумавшись, потом добавил: