Елена Хаецкая - Тролли в городе

Он ставил банку на стол, брал два куска хлеба и потом улыбался мне.

Боже, когда он мне вот так улыбался, сердце сладко сжималось у меня в груди, а потом оно вдруг невероятно расширялось и распространялось как будто на весь мир. И во всем мире становилось тепло.

– Ну что, Lise, – говорил он, выворачивая мое имя на чудесный иностранный лад, протяжно так – Liiiiise, с узкими, улыбающимися губами, – ну что, как ты думаешь, будет сегодня Господь так же милостив к нам, как и вчера?

Я только кивала, боясь проронить хотя бы звук, чтобы не спугнуть чудо и не огорчить Адольфа. Тогда он опускал голову и некоторое время смотрел на банку, а потом вдруг я ловила на себе его взгляд сквозь косую челку. Взгляд его блестящих темных глаз.

– Да, Lise, – говорил он, – полагаю, у Господа нет причин на нас сердиться.

Он открывал банку, и оказывалось, что еды там ровно столько же, сколько было вчера. Мы брали на хлеб и остаток закрывали и убирали в холодильник.

В моей жизни не было ничего вкуснее этих бычков в томате. Потом, в уже гораздо более благополучные времена, я как-то раз решилась попробовать эти консервы, но они оказались совершенно не такими, какими-то гадкими, как кощунство. Тогда я еще больше уверилась в том, что те были другого происхождения. Может быть, ангельского. Может быть, ангелы нарочно вложили в них частицу той рыбы, которую поймали апостолы, – ведь апостолы хоть и были бедны, но питались хорошо, свежей рыбой и пушистым белым хлебом, а еще, думаю, в Галилее много всяких фруктов. Вот с водой там не очень хорошо, а фруктов и рыбы – навалом.

А потом наступил день, когда банка опустела. Я ужасно расплакалась, а Адольф обнял меня, прижал к груди и тихо сказал:

– Наверное, сегодня мне дадут наконец деньги.

И точно – вечером он получил получку. Он пришел за мной в детский сад очень веселый, с большой плюшевой совой под мышкой. Я сразу бросила и подруг, и игрушки и побежала к Адольфу. Как обычно происходило в таких случаях, для меня весь мир перестал существовать, когда я его увидела.

Но странное дело! Когда Адольф был печален и беден, когда он ласково поглядывал на меня сквозь свои черные волосы, я видела, что и для него нет никого роднее, чем я, и испытывала ни с чем не сравнимую гордость. А теперь, когда его охватила радость, он вдруг показался мне чуть-чуть чужим. Самую малость, на крохотный миллиметрик. Но этот миллиметрик ранил меня в самое сердце.

Получив деньги, Адольф, как и все, кому выдали получку, стал больным.

Болезнь протекала недолго, но тяжело. Наша задача была – потратить все как можно быстрее. Быстрее, пока деньги не обесценились. А это происходило с каждым днем, и все ощутимее.

Адольф стал деловитым и отчужденным, он все время куда-то уходил, оставляя меня одну, а когда возвращался, то молчал и даже не открывал глаз, так он уставал. В конце концов Адольф раздобыл крупы и муки. На остаток получки мы купили кресло с высокой спинкой и маленький круглый коврик, похожий на водоворот. Иногда по ночам я запугивала саму себя и думала, что когда-нибудь этот водоворот втянет в себя Адольфа и я больше никогда его не увижу.

Я очень боялась потерять Адольфа. Ведь у меня больше никого не было.

Вообще-то, у каждого человека должны быть отец и мать, а не только отец. Теоретически (но только теоретически!) я знала, что мама у меня была. Она меня очень любила. Но об этом я знала только со слов Адольфа. Сама я ровным счетом ничего не помнила.

До четырех лет я вообще не понимала, что у человека должны быть не только отец, но и мама. Через год после того, как я начала посещать детский сад, я решила выяснить у Адольфа одну странную вещь, которая поразила меня еще в первые дни. Как-то недосуг было заговорить об этом, но тут я взяла и спросила:

– А почему за некоторыми детьми приходит не папа, а женщина? Разве женщинам дозволяется иметь детей?

Адольф густо покраснел – я даже испугалась – и открыл мне истину. Насчет матерей.

Я очень удивилась.

– Это так необходимо – иметь мать?

– В биологическом смысле – да, – туманно ответил Адольф.

Я сразу стала ненавидеть этот биологический смысл, поскольку заподозрила в нем нечто зловещее.

Но поскольку я была дочерью Адольфа, то отступать я сочла постыдным и потому продолжила вопросы:

– И что, у меня тоже была такая?

– Да, – сказал Адольф и заплакал.

Я перепугалась до смерти. Я никогда раньше не видела, чтобы взрослые плакали. Обычно плачут дети, но они даже не плачут, а кричат или ревут. А Адольф просто молча залился слезами.

Он стоял и плакал, а я стояла рядом, держась за его руку, смотрела на него и тряслась от ужаса. Потом он вытащил из кармана бумажный носовой платок, обтер лицо, сунул платок обратно в карман и сказал мне:

– Идем.

Я ковыляла за ним спотыкаясь, а он очень быстро тащил меня к трамвайной остановке.

В трамвае он сказал:

– Твоя мама умерла.

– Она не любила меня?

– Почему?

– Если бы она любила, она захотела бы не умереть.

– Она не хотела умирать, – задумчиво произнес Адольф. Он снова извлек свой платок, высморкался и тайком засунул платок под сиденье. – Она очень опасалась, что я не справлюсь. Считала меня беспомощным. Все повторяла: «Как же я оставлю на тебя Лизу». А потом все-таки умерла.

– Она была слабой? – спросила я.

– Нет, она была очень сильной… Слабым был я.

– Но ты очень сильный, – удивилась я. – Помнишь, как мы купили кресло? Ты нес его на голове.

Он сжал мне руку, как взрослой, и сказал:

– Давай больше никогда об этом не говорить.

И мы действительно больше никогда не говорили о маме. У меня был Адольф, и этого мне было вполне достаточно.

Да, именно в те годы Адольф был мне ближе, чем когда-либо. Я не смогла бы тогда это сформулировать – умение подбирать слова и облекать в них, как в одежду, разные смыслы, пришло ко мне позднее, – но даже и тогда я отдавала себе отчет в том, что рано или поздно Адольф станет мне чужим.

Нет, совсем чужим он, разумеется, никогда для меня не станет, – заподозрить подобное было бы кощунством! Но неизбежно он отойдет на второй план.

И первый шажок в этом расхождении наметился в тот самый день, когда наша чудесная банка с консервами опустела, а вечером Адольф пришел с деньгами. Счастливый. Утративший свою волшебную улыбку, которая наполняла теплом весь мир, всю вселенную и все обитаемые и необитаемые планеты.

Тот самый миллиметрик зазора между нами, о котором я говорила. С годами он будет расти, превратится в два миллиметрика, в три – пока вдруг я не обнаружу прореху в пару сантиметров и не попытаюсь просунуть в нее палец, сама в то не веря.

И это не он будет отходить от меня, это я сама начну от него отодвигаться. Вот что я поняла в те дни. И потому спиральный, похожий на водоворот коврик на полу возле кресла так меня пугал.