Ольга Ларионова - ЕВАНГЕЛИЕ ОТ КРЭГА

– Если честно сказать, то совсем наоборот. Вспомнилось мне, что я, невежа побродяжный, не уважил своих хозяев гостеприимных, не повеселил их песней разудалой…

– Ты еще вернешься туда, ты еще порадуешь…

– А, много вы, девки, смыслите в чужедальних обычаях! А что ежели там не ногами по земле ходят, а на крылатых чудищах под облаками реют, в мгновенье ока с одного места на другое перескакивают, да и других перекидывают…

Одним словом, понесло. И про прожорливых жавров поведал, и про шкуры их послушные, коими двери затягивают, и про пеструю говорящую птицу, в принцессином доме живущую… Но все-таки пуще всего поразил его слушательниц не ласковый гладкобрюхий Шоео, не слуги-коротконожки железные, не талисман-оберег, струйным огнем плюющийся, – самым невероятным показался рассказ о дивном умении перепрыгивать через загадочное НИЧТО, после чего можно было оказаться за семью горами, за пятью лесами… Хоть и не любил он себя на посмешище выставлять, а все-таки поведал честно, как сам пробовал научиться колдовству, на его родимой Тихри незнаемому, как представлял себе это самое НИЧТО чародейное – уж кому-кому, а ему-то было ведомо, что это такое. Когда князь джасперянский Юрг, командором прозываемый, по началу знакомства взял его проводником в Железные Горы, над ними уже распростерлась мертвая ночь. И ежели бы не столб огня, вздымающийся над Адом, – не найти бы ему дороги в проклятое место. И не умер он от страха только потому, что не пришлось ему выходить из летающего дома, а глядел он сквозь пол прозрачный и видел жуткую, цепенящую черноту, в которой не может быть и не бывает никакой жизни. И когда много погодя сказали ему про заветное НИЧТО, он сразу понял, что это такое: чернота ночи, одновременно прозрачная и непроницаемая, чуждая всему живому. И когда потом он под хохот дружинников пытался прыгнуть через этот воображаемый колдовской рубеж, он все делал правильно, только, видно, не дано было тихрианским мужам овладеть волшебством иноземным. Может, у сибиллы какого помудренее и получилось бы, а вот у простого странника – нет.

Впрочем, у всего люда, на островах королька Алэла обитающего, тоже ничего не получалось. А ведь пробовали, поди. И никакой за собой обиды не держали, что бесталанны. Жили дружно, весело, родителей чтили, а те за то были щедры и ласковы…

Тут уж пришлось все семейство Алэлово описать. И дом его, на дворец не похожий, но чудно расписанный цветами да узорами радостными. И сад с разноцветными чашечками, из которых высовывались тугие ножки тычинок, увенчанные пушистыми шариками пыльцовой красочки.

А вот мона Сэниа, хоть и могла слетать хоть прямо на солнышко жаркое, хоть на луну блескучую, счастья не ведала, похоже. Хоть и с лица была краше утра росистого, не в пример дочкам алэловым, жабкам губастеньким.

– Отчего ж несправедливость такая? – задумчиво проговорила Мади, поглаживая пухлую нижнюю губку костяной палочкой, с которой она теперь не расставалась во все время Харровых рассказов. – Может, это злыдень-бог на нее такую напасть наслал по окаянству своему?

Харр угрюмо уставился в земляной пол. Ощущение несправедливости не покидало его каждый раз, когда он вспоминал о строптивой дочери короля, имени которого он даже и не знал. Только несправедливость эта относилась к нему самому. А уж королевна – та злосчастна была исключительно по нраву своему дурному, строптивому.

– А поделом ей, – в сердцах проговорил он, поматывая головой, словно отгоняя от себя видение прекрасной и своенравной девы джасперянской. – Жила бы во дворце отцовском в послушании и радушии, как дочки алэловы живут, вот и была бы бедами непомрачима. Кто без матери да отца вырос, тот только и знает, сколь дорога родительская ласка. Грех от нее убегать, грех за нее добром не платить…

И опять заскользила по зеленому листу костяная палочка.

IV. Охота пуще неволи

А назавтра Мади совсем не пришла. Махида, принявшаяся за дело – решила гостю своему кольчужку лыковую сплесть, чтобы потом прикупить зеленища и сделать ее неуязвимой, – только пожала плечами: и что себе кровь портить, ну не пришла, так, верно, старой ейный костьми занемог по сырости непроходящей. Трет, поди, ему спину шкуркой полосатой от зверя вонючего… ай не потереть ли и господину ласковому Гарпогару чего он изволит?

Но господин ласковый изволил пойти прогуляться. Видать, в земле евоной принято так – под дождиком гулять. Ну прямо как зверь-блев, что дождик обожает. Вот и сапоги свои белые, бухалы огромадные, натянул… Но тут шваркнула в сторону занавеска входная, на пороге страж амантов:

– Государь амант спрашивает, почему это странник иноземный до сих пор прийти не изволит?

Харр выпрямился во весь свой изрядный – по здешним меркам – рост, оглядел гонца с макушки до пят. Непонятно было одно: что это – приглашение или приказ? Морда у гонца была непроницаема, как его собственный щит.

– Передай государю своему аманту, что благодарю за честь и буду к вечерней трапезе.

Страж поклониться не удосужился, развернулся и, не прикрыв за собою входа, исчез в поредевшем дождичке.

– Может, к вечеру утихнет, – оправдывающимся топом пояснил Харр.

Махида тревожно заерзала широким задом по меховой подушке, на которой сидела, поджав ноги:

– Не гневил бы ты аманта, норов у него – у-у-у!

– Поглядим и на норов.

Однако собрался чуть поранее, благо и дождь наконец утих, и в небе означились меж туч зеленовато-голубые, как морская вода, промоины. До загона с одиноким зверем-блевом, блаженно мокнущим в неглубокой луже, он добрался без затруднений; теперь же предстояло угадать, куда направиться, чтобы дом стенового аманта отыскать. Но долго думать не пришлось – бесцеремонный тычок в спину заставил его резко обернуться.

– Иди за мной! – приказал страж – то ли тот же самый, то ли другой, неясно: все они для Харра были на одно лицо.

Он решил на ссору не нарываться, а вперевалку, с демонстративной ленцой двинулся следом. Дом, куда они направлялись, оказался тут же – сам мог бы догадаться, самый широкий по переду, а ввысь три уровня резных окошек, только все по здешнему обычаю зеленью заслонены, на двух верхних этажах – в кадках. Страж прошел меж двух крайних столбов и канул в густую листву. Харр медлить не стал; конечно, схватить тут было бы плевым делом, только зачем аманту его хватать? Смело двинулся вперед. Маленькая ручка высунулась из боковой завесы – вроде зелень была уже не живая, а тряпочная – и, дернув за полу, как бы пригласила следовать за собой. Харр пригнулся, проходя под арочкой, и попал в сводчатый коридор. Строили по тутошним меркам – идти пришлось, склонив голову, чтобы не передвигаться на полусогнутых. Слева и справа мелькали проемы, занавешенные узкими зелеными лохмотьями; за ними слышались приглушенные голоса и обычная житейская хлопотня – засадой пока не пахло. Малолетний поводырь (тоже знак того, что бояться пока рано) раздвинул провисшие шнуры с нанизанными на них зелеными шариками, и они очутились во внутреннем дворе, где на гладко выровненном темно-зеленом полу лениво, по-вечернему топтались несколько стражей, помахивая тяжелыми зеленеными палицами. Небольшие каморы, расположенные на втором и третьем уровнях, были ничем не ограждены и открывали начальственному взору нехитрое воинское бытие, вплоть до вывешенных на просушку онучей. Служивые, числом около дюжины, сидели по краям своих жилищ, свесив ноги; при виде степенно шествующего отрока все они разом нырнули вниз, кто по веревочным лестницам, а кто половчее, то и просто лихим прыжком. Харр продолжал шагать невозмутимо, хотя было совершенно очевидно, что ратная потеха затеяна не просто так, а ему на погляд. Но мальчик провел его через весь двор, и перед ним расступались, как перед старшим. Затем они нырнули в темный проем и начали взбираться по винтовой лестнице; как это нередко бывает, дом, и снаружи-то казавшийся весьма просторным, изнутри оказался просто громадным. Наконец они очутились в верхнем покое, заставленном по стенам кадками и горшками с ползучей растительностью, которая укрывала не только стены, по и потолок. Что-то многовато ее было в этом городе.