Ольга Ларионова - ЕВАНГЕЛИЕ ОТ КРЭГА

Харр задумчиво почесал волосатую грудь, так что тихохонько брякнули стеклянные бусы:

– Вообще-то про это надо бы сибиллу какого-нибудь попытать, они, дармоеды, долгонько живут… Но вроде поклонялись на разных дорогах где птицам, где зверью, где хлебу. Вон анделисовы пустыни, что для вещих птиц понастроены, с давних времен возле каждого города стоят. На Оцмаровой дороге ежели съедят какую-нибудь дичинку, тут же колобок глиняный катают и втыкают в него косточки – жертва богу охоты и добычи. Светильники в прощальных воротах зажигают, стараются, чтоб ни один огонек не дрогнул – тогда ветряной бог до следующего стойбища ни смерча, ни урагана не нашлет. А вот на Лилилиеровой дороге еще недавно, говорят, на деревьях струны натягивали, чтобы листья, за них задевая, услаждали небо звуками причудливыми; за то и прозвали Лиля Князем Нежных Небес. Но только все равно выше солнца нет ничего на свете, оно – и бог, и причина, и сила всего сущего.

– Крепко ты веришь, господин мой…

– Та вера крепка, которой разум сопутствует, но это, обратно же, не женского ума дело.

Мади помолчала, потом проговорила – тихо, но убежденно:

– Я так не думаю, господин мой Гарпогар.

Харр глянул на нее с изумлением и вдруг почувствовал, что кого-то она ему напоминает. Но слишком много женских лиц теснилось в его многогрешной памяти, чтобы вот так, с лета, припомнить – кого.

– Сколько дорог переходил, что вдоль, что поперек, – нигде не видывал, чтобы бабы с богами якшались. Дело женское – мужика привечать-ублажать да себя холить, обратно же ему на погляд. Вон Махиду хоть возьми: с лица, я б сказал… ну да не о том, а то еще наябедничаешь ей по бабьему вашему обычаю. Но ты сочти: на каждой руке у нее по пятку запястий, да на ногах по два, да вокруг ушей обвязки бисерные, на каждой косице шарик смоляной благовонный. Теперь на себя глянь: сирота непривеченная. Или дед твой скуп?

– Иофф не скуп, бережлив он и меня ни к чему не приневоливает. Только не любит, когда я к Махиде захаживаю.

– Ну, ясное дело – ты у нее женскому обряду научиться можешь. И поторапливайся, девонька, потому как хоть и глядеть на тебя любо-дорого, а ведь всякий мужик из вас двоих Махиду выберет. Помрет твой дед, и останешься ты одна, как перст.

Про нетель он уж промолчал, но она и без того вдруг понурилась и сжалась в комочек. Совсем как эта… как ее… младшенькая дочка островного королька-ведуна. Тоже бессчастная.

Острая жалость резанула его по сердцу. Он пригнул голову и стащил с себя ожерелье хрустальное, которое вдруг оказалось столь тесным, что едва-едва голова прошла – не хотело расставаться с хозяином, что ли?

– На-ка, горемычная, – он протянул ей позванивающую нитку, сверкнувшую холодным изумрудным блеском в первом луче злой звезды, только что взошедшей над вечерним городом. – Носи, не кручинься.

Она глядела на него, широко раскрыв ясные свои глаза, как будто не понимала, о чем он говорит. Он покачал головой – ох и бестолковая! – и попытался сам надеть ей бусы на шею. Она замахала маленькими ручками и закурлыкала, как маленький журавлик-подлетыш – «урли-юрли, аорли-маорли…» На другом языке заговорила, что ли?

– Да не кобенься ты! – с досадой проговорил он, уже сожалея о своем благом порыве и опасаясь, что сейчас ворвется разъяренная Махида и перехватит подарок – с нее станется.

Ожерелье упало на смуглые плечики, засветилось по-княжески – все цвета радуги; рыженькая пирль, шарахнувшаяся было прочь от его рук, мгновенно присоседилась на крупной бусине и так яростно заработала крылышками, что по всей хижине шорох пошел. Широко раскрытые глаза Мади стали совсем круглыми, кровь бросилась ей в лицо, отчего оно стало сразу пунцовым; она отчаянно затрясла головой, закусив губы, точно повторяла про себя беззвучное «нет, нет, нет!». А потом вскочила на ноги и резким движением сбросила с себя пирлипель, вошь свою летучую ненаглядную, отчего та мгновенно налилась жгучим светом; все остальные пирли, до того мирно приютившиеся по стенам да углам, из соединства с обиженным родичем тоже разом снялись со своих мест и превратились в маленькие мерцающие облачка, внутри каждого из которых холодно сияло живое ядрышко. Но Мади, не обращая внимания на это светлячковое сонмище, с исказившимся, как от боли, лицом рвала с себя ожерелье, но оно, вместо того чтобы рассыпаться по бусинам, вдруг разомкнулось, скользнуло вниз – не тяжко, как подобало бы звонкому стеклу, а покачиваясь в воздухе, как падает лист осенний отживший; коснувшись земли, оно – колокольцем вперед, точно змеиной головкой – по-сороконожьи побежало по утоптанному полу и, ткнувшись Харру в ноги, замерло, свернувшись кольцом. Пока Харр наклонялся к нему, Мади вылетела вон, сопровождаемая полчищем летучих огней.

– Ну дела, – пробормотал он, пробуя на разрыв замкнувшееся ожерелье нет, держалось прочно, руками было не разъять. Покрутил головой, надел. За годы странствий он научился принимать чудеса как должное и не ломать себе голову над тем, что просто существует, и вся недолга.

Влетела Махида – с большим кувшином и разной снедью в подоле:

– Ты что это с моей Мадинькой сделал, охальник?

– Да ничего. Судьбу я ей предсказал незавидную, так она чуть свою пирлю-мырлю рыжую не прибила.

– Мади?! Быть не может.

– С вами, девками скаженными, все может статься. Она ревниво оглядела постель – не было ли блуда? Успокоилась.

– А то я гляжу – мчится опрометью, меня не примечая, а за ней пирлипели встревоженные заревым облаком… Погоди лапать-то, надо снедь в дом занести да очаг прикрыть, а то все небо тучами обложено, особливо с заката.

Он подождал, пока она соорудит над огнем двускатный шалашик, потом поймал за косы, намотал их на руку и притянул к себе:

– Ты, девка, вот что: любиться любись, а почтения не теряй. А то я тебе напомню, что над тобою нынче не шваль пригородная да лихолетная, а рыцарь именитый. И при любой погоде, учти.

– Ой, да господин мой щедрый, это ж я тебя для раззадору подкусываю…

Проснулись уже по свету. Мелкий нечастый дождик сыпался на толщу листвы над головой без дробного стука, а словно оглаживая зеленый купол мягким речным песочком. Харр прислушался; здесь, внутри, ничего не капало

– Не протечет? – на всякий случай спросил он потягивающуюся Махиду.

– Не-а, – беззаботно откликнулась она. – На загородные дома какие ни попадя деревья не сажают, а только липки. У них, как дождь наклюнется, листья сразу набухают и слипаются – хоть из ведра лей, все нипочем. Лучше навеса зелененого.

– Мелкий… на весь день зарядил, – заметил он.

– Дак и не на один!

– А чего ты радуешься? На двор к очагу тебе вылезать.