Наследник огня и пепла. Том IХ - Владислав Добрый

правило, а скорее условность. Из таких нюансов, во многом, и состоит мудрость чародеев. И поэтому, если обратить эту жидкость в пар, то она мгновенно увеличивается в объёме в 400 раз — что уже сравнимо с результатами самых мощных взрывчаток нашего мира.

Почему? Потому что так получилось у первого мага, а остальные просто повторяли за ним.

Разумеется, как тот ещё задрот, поверхностно интересовавшийся социологией, я не мог не выдать аристократии своего мира врождённое волшебство как основу их превосходства. А как задрот, интересующийся военной историей, я не мог позволить этой магии в среднем быть сильнее раннего огнестрела — иначе пришлось бы отказаться от столь фанатично почитаемых мной доспехов. А это уже никуда не годится.

Впрочем, куда интереснее для меня была не сама магия (отсюда и моё достаточно наплевательское отношение к ней), а люди. Их разнообразие. Их образ мышления. В какой-то момент мне стало скучно просто менять у народов уши, цвет кожи и отношение к коням. Я захотел глубже. Я захотел изменить внутренний способ восприятия мира.

Так родились долгобороды.

Нет, это не «горные гномы». И не просто неандертальцы с топором. Долгобороды — это попытка представить себе человечество, которое пошло в другую сторону. Их физиология ближе к нашим древним родственникам: короткие ноги, массивные плечи, светлая кожа, быстрый набор мышечной массы. Их магия — принципиально другая. Не индивидуальная, а общественная. Их общество — клан, бригада рабочих, язык жестов, долг, «традиции предков» или инструкции, выработанные поколениями. Это нечто вроде завода, управляемого выборными советами, с религиозным почитанием должностных и производственных инструкций.

Но главное — это другое мышление. Не лучше и не хуже. Иное. Для меня это была попытка представить, как выглядел бы мир, если бы основой общественной структуры стали не эмоции, а внимание к деталям. Не сопереживание, а точность. Не болтовня, а молчание. Во многом это попытка описать когнитивные модели, близкие к аутическому спектру — только не как отклонение, а как полноценную альтернативу. Самодостаточную, ясную, в чём-то даже чище.

Как верно подметил один из моих читателей в комментариях:

«Идея про расстройство аутистического спектра у всей популяции дварфов — ваша? Это просто гениально. Объясняет подавляющее большинство их отличий. Как то упрямство, мстительность, немногословность, фатализм. И прочее, и прочее».

Они умеют быть социальными, но по-своему. Честность для них — не моральная категория, а способ навигации. Ложь — разрушение карты. Поэтому у них своя магия, своя история, своя беда. И когда они сталкиваются с более шумными, гибкими, лукавыми людьми — это и есть трагедия.

С ними связаны одни из самых сильных сцен, что я писал. Возможно, потому что я и сам в чём-то ближе к ним, чем к «обычному» герою фэнтези. Я не доволен, как у меня это выходит. Возможно, однажды я потрачу время и изучу вопрос с аутическими особенностями глубже — чтобы наполнить образ долгобородов деталями, которые сделают их по-настоящему живыми.

Пока же я позорно ввожу в повествование долгобородов, которые больше похожи на людей — вроде Посланника, Хогспора и даже… Ана. Который просто лучше мимикрирует. Но я уже размышляю, как в тех или иных ситуациях повёл бы себя мой Гимли.

Эльфы в моём мире до сих пор получились, скорее, архитектурно-декоративными. У них есть дворцы, государства, традиции и магия левитации, но внутренний мир — пока лишь в набросках. В «Легендах» эльфы в основном сверкают, поют, летают и умирают трагично. А вот думают — всё ещё слишком похоже на людей, только с поправкой на хорошую память и изысканный вкус.

Пока я определил для них лишь несколько внутренних особенностей мышления.

Эльфы, как и люди, биологически родственны. Но у них куда сильнее развиты абстрактные структуры мышления. Самый наглядный пример — почти любой взрослый эльф может играть в чатур (местный аналог шахмат) в уме, без доски. Они помнят все ходы. Причём не только свои, но и партии других — даже сыгранные десятилетия назад.

Именно память — не просто как запоминание, а как система накопления и сопоставления смыслов — отличает их от человека. Они мыслят не линейно, а как бы ветвящимися слоями: в момент разговора они могут одновременно держать в голове все прошлые встречи с собеседником, все возможные контексты фразы и всю свою стратегию общения, растянутую на годы вперёд.

Отсюда и их характерная медлительность — они не тормозят, они просто знают слишком много. Их восприятие времени растянуто. Они мыслят десятилетиями. Решение, которое человек принимает за день, у эльфа может вызревать поколение. Это не делает их мудрее — просто по-другому делает их уязвимыми. Человек может ошибаться быстро и двигаться дальше. Эльф — ошибается медленно, но катастрофично.

Кроме того, эльфы почти не различают личное и коллективное в человеческом смысле. У них гораздо более растворённая личность — многие действия они совершают «как представители рода», «от имени народа», или вообще не придают им статуса личной инициативы. Это создаёт странную напряжённость в диалогах с людьми: человек говорит «я», эльф говорит «мы» — и не всегда ясно, кого он имеет в виду.

Если долгобороды — это люди, у которых гипертрофированы структура, точность, долг, то эльфы — это гипертрофированная символика. У них любое действие обрастает пластами значения. Сказать простое «да» без ритуала — почти грубость. Прийти вовремя — всё равно, что проявить нетерпение. Не заметить оттенка в словах собеседника — значит нанести оскорбление.

Это не «волшебные ушастые» — это другая цивилизация. Такая, которая пришла бы к философии до изобретения плуга. Где выращивание деревьев ради корабля — это не технология, а культ, ритуал. Где родиться — значит быть не только личностью, но и носителем песни, предвидения, вины и силы одновременно.

Мне ещё предстоит продумать, как именно они принимают решения, что для них дружба, что любовь, и возможно ли среди них настоящее одиночество. Пока что всё это — на уровне лёгких бликов в тексте. Но они уже смотрят, уже шевелятся, и я чувствую, что они будут важны в следующих томах.

Всё это приводит к тому, что мир начал жить сам. Я уже не диктую ему правила, а порой догоняю. Бывает, персонаж говорит совсем не то, что я для него придумал. Или город, задуманный для одной сцены, внезапно обрастает гильдиями, знаменами, внутренними конфликтами и стенами в три слоя.

Другими словами, я замахнулся на практически неподъёмное — описать действительно параллельное человечество. Что-то хотя бы отдалённо сравнимое с другой цивилизацией. Со своими собственными нарративами,