Кристофер Сташеф - Мудрец

Но сладость проникала в него, вливала силы и тепло. Огерн снова надкусил плод и ощутил резкую боль, почувствовал во рту что-то безвкусное и понял, что это волосы. Он, всегда гладко брившийся, прикусил собственную бороду. Пока он спал, борода и волосы росли, и тут Огерн понял, что за серое одеяло у него на груди. Он медленно приподнял вверх другую руку, уронил ее на бороду, почувствовал, как вздымается грудь. Пальцами ущипнул седую массу, помял — борода оказалась мягче, чем на вид. Ему придется обрезать бороду и подстричь волосы. А они, интересно, насколько отросли? И чем он будет их стричь?

Огерн с трудом повернул голову, осмотрел пещеру. На полу, у стола из черного дерева, лежал кожаный мешок, а на нем — молоток, щипцы, стамеска, весь кузнечный инструмент и ножницы! Что ж, есть чем привести в порядок свои шевелюру и бороду, но потом — если сможет шевелить руками.

Эта мысль вдохновило его. Надо поторопиться. Он потихоньку принялся сжимать плод зубами и жевать, чувствуя, как в него проникает сила. Потом начал сгибать руки в запястьях. Это требовало невероятных усилий, но по крайней мере руки двигались достаточно легко и почти безболезненно. За старания Огерн вознаградил себя еще одним кусочком плода — с трудом, потому что его руки пока двигались, как замерзшие сучья зимой. Потом он начал сгибать руки в локтях, и наконец ему удалось коснуться собственных плеч. Он разминал и разминал руки и скоро сумел положить их на грудь. Когда ему удалось по-птичьи помахать — хотя никакая птица еще не летала так медленно! — он заставил себя съесть еще кусок принудительно, поскольку пока не ощущал настоящего голода. Затем Огерн принялся разминать ноги.

К тому времени, как Огерн свесил ноги на пол, он доел плод, лоб его покрылся испариной. Он не попытался подняться, только перевернулся на живот и перенес часть своего веса на ноги, затем снова лег на ложе и делал так, пока не почувствовал, что колени начали сгибаться. В конце концов Огерн совершил невероятный подвиг: он забрался на ложе, решил съесть еще один плод, но обнаружил, что ваза пуста. Но это оказалось не важно, потому что Огерн уже проваливался в сон.

На следующее утро ваза снова была полна. Огерн повторил все, чего добился накануне, и умудрился даже пройти несколько шагов, в результате чего совершил открытие: у изножия ложа был заготовлен хворост. Огерн поджег ветку от огня, пылавшего в расщелине, разжег костер, погрелся около него, с опаской поглядывая на лед вокруг, но тот и не думал таять. И в самом деле, тепло костра успевало согреть лишь небольшое пространство, а потом его поглощала вековая стужа пещеры. И все же тепло помогало Огерну двигаться. Он наклонялся, разгибался, потягивался.

К концу дня ваза с фруктами вновь опустела, а Огерну хватило сил лишь на то, чтобы забраться на ложе. Засыпая, он подумал о том, что фрукты — это, конечно, неплохо, но для того, чтобы его мышцы обрели былую силу, ему нужно мясо.

Рахани, видимо, наблюдала за каждым его движением и заботилась о нем, насколько могла из своего потустороннего мира, пользуясь настоящими чудесами. Как же еще объяснить то, что в пещеру вдруг забрел дикий поросенок, но не явилась его мамаша? Как еще объяснить то, что потом, когда Огерн зажарил и съел поросенка, мышцы его окрепли и обрели если не былые размеры, то уж силу — точно! Как еще объяснить залетевшую в пещеру куропатку и всех остальных мелких зверьков, которые во множестве являлись к Огерну до тех пор, пока его тело не обрело легкость, хоть и побаливало по-прежнему, пока у него не набралось достаточно шкурок, чтобы сшить себе меховой килт?

Однажды утром Огерн проснулся и нашел на столе из черного дерева новые накидку и рубаху.

Кьюлаэра, возможно, и отверг мысль об изнасиловании, но он все-таки не прочь был кем-то покомандовать и поколотить за нерасторопность. Он приказал девушке-гному принести мяса. Та выпучила глаза и спросила:

— Откуда?

— Убей какого-нибудь зверька, дурочка! — заорал Кьюлаэра и дал ей пинка.

Она вся сжалась, заплакала, задрожала и затрясла головой:

— Нет, хозяин! Несчастную маленькую белочку? Не могу!

— Найди что-нибудь получше белочки, иначе я тебя изобью.

И избил, но Луа не могла убивать, она лишь рыдала и рыдала, как будто у нее разбилось сердце, и за это Кьюлаэра тоже ее избил. Даже когда он сам убил куропатку, она все равно плакала, ощипывая ее перья, и чтобы заставить ее выпотрошить птицу, Кьюлаэре пришлось ее поколотить. Эти гномы что, ничего не смыслят в приготовлении мяса? Ничего, он ее научит! Кьюлаэра заставил Луа соорудить вертел и пожарить для него куропатку. Она бы ее сожгла, если бы Кьюлаэра не остановил ее вовремя. Он, конечно, и сам мог бы это сделать, но, заставляя другого работать на себя, он приходил в безумный восторг.

Через несколько дней Кьюлаэра почувствовал себя настолько хорошо, что смог тронуться в путь, чтобы уйти подальше от деревни.

— Мы уходим, — сказал он Луа. — Забирай пищу и иди впереди меня.

Луа испуганно зыркнула на него, собрала остатки мяса и поплелась за Кьюлаэрой. Он грубо схватил ее и толкнул вперед. Время от времени он подгонял ее ремнем и рявкал:

— Живей!

Он чувствовал, что сила возвращается к нему, теперь, когда есть над кем поиздеваться.

Так они шли весь день. Кьюлаэра указывал дорогу и ругался, Луа спотыкалась, всхлипывала и жмурилась, потому что яркий дневной свет резал ей глаза. Кьюлаэра ликовал оттого, что ей больно, а если что-то в глубинах его души содрогалось в агонии, он не обращал на это внимания.

В эту ночь он заметил, как блестят в свете костра глаза Луа: в них не осталось ни следа любви, а один лишь страх, и это доставило ему дикое наслаждение. Однако во взгляде не было ненависти, только усталая покорность, что встревожило Кьюлаэру.

Чтобы отомстить девушке за это, он закрыл глаза и стал притворяться спящим, а сам следил за Луа из-под прикрытых век. Он чуть было не уснул по-настоящему, но в последний миг Луа шевельнулась, встала на колени и поползла в лес, ловко, как крадущаяся кошка, и бесшумно, как парящая птица.

Кьюлаэра вскочил и бросился за ней, схватил за ногу и стал колотить, выкрикивая:

— Бросила меня, да? Никто не уйдет от меня, пока я сам этого не захочу! Ах ты, подлая тварь, грязная и бессердечная! Убежала от меня, да? Не позволю!

Он вовремя перестал бить Луа, чтобы не изувечить — не тащить же ее на себе, если вдруг охромеет?

На следующий день Кьюлаэра обвязал шею Луа ремнем, другой конец ремня взял в руку и погнал девушку вперед прутом. Это нравилось Кьюлаэре, но стоило негодяю посмотреть девушке в глаза, он снова начинал злиться, поскольку она все еще смотрела на него без ненависти и — что того хуже — без отчаяния. Все те же покорность и смирение. Она сильно ждала, что кто-то ее спасет!