Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки

В тот злосчастный день, когда всё это случилось, горожане, видимо, сговорились и с полудня запрудили улицы и сады, прилежащие к особняку, а потом пошли сжимать кольцо, оттесняя охрану внутрь. Нашим гвардейцам дан был приказ никого не трогать, и верно: это бы распалило сброд еще пуще. (Кое-кто из наших спрашивал, где господин Дэйн. Но ведь «эти» пришли именно потому, что накануне он выехал встречать войска — по слухам, отряд эдинских драгун, конных пехотинцев. Пехотинцев «эти» не желали.)

И вот когда мирным жителям, наконец, обрыдло стоять, и орать, время от времени разбивая одно-два стеклышка в свинцовых переплетах бельэтажа, и мочиться в цветники, они начали требовать, чтобы бургомистерша вышла на балкон — был такой прямо над входом, едва в ширину ступни — и показала им того, кто, выросши, будет всем заправлять.

Всё это я пришел сказать обеим женщинам… и Идрису.

— Ладно, тезка. Пусть подождут. Я переоденусь, выну из бюро одну свою бумагу и выйду.

Воротилась она как-то очень быстро, будто готовилась к такому повороту событий заранее: в старом своем алом платье и синей мантии, уже потертой изнутри. Подошла к колыбели, где спали мальчики.

— Мариам, подай мне моего сына.

— Лучше возьми моего малыша Яхью, мама. Я верю, что с ним ничего плохого не случится, когда он с тобой.

— Если веришь — значит, и для моего нет опасности.

Франка нагнулась, легко подняла сына на плечо и пошла через все комнаты — не на антресоли, открывающиеся на балкон, как того с нее требовали, а на лестницу, которая вела вниз, в холл, мимо цветов и статуй, и — прямо на крыльцо. Идрис нашел мою руку и повел следом. Я понял, что это значит. Драться он мог и наугад, и голыми руками: впрочем, это я был в тот час без оружия, а он всегда прятал под кафтаном два тонких прямых кинжала.

Когда наша госпожа толкнула дверь свободной рукой, чернь инстинктивно отхлынула с крыльца: уважение к матери въелось в их плоть и кровь. Мы вышли сразу же после нее, остановившись по обе стороны арочного дверного проема.

Происходило нечто выше сознания этих людей; они это поняли и примолкли. И слова нашей Франциски пали в замершую толпу:

— Граждане гэдойнские! Посмотрите на меня. У меня две сути, и обе они истинны и не лукавы: я воин — и знаю, как легко можно отнять жизнь; я женщина и на себе испытала, как трудно получить ее от Бога и какое это непостижимое чудо. Вот он, мой сын. Герцог признал его, вы слышали об этом. Но от кого он, от мужа или от гябра — я вам не открою. Все дети в равной степени нуждаются в защите, все достойны любви и все — благодеяние Божие. И еще потому я держу это в тайне, что мой сын не будет здесь править. Вы устрашились того, что наш вольный город станет частью крепостной Лесной Земли? А вам не приходило на ум, что, напротив, всё герцогство, по завещанию моего супруга, будет вольной страной, не Даниэлевой и не королевской, а своей собственной? И тот, кто поселится на его земле и проживет год и один день, не будет уже ничьим рабом вовеки!

Стало совсем тихо. Я чувствовал, что мой ум мутится. Перед глазами плыли розовые пятна лиц, пестрые — одежды… Всю жизнь я провел рядом с ней, видел, как она, и Даниэль, и Лео, и… Идрис клали камень за камнем в фундамент грандиозного плана — и ничего не понимал!

— Смотрите все. Он, мой сын, еще не посвящен ни в одну веру. Он соединяет в себе все времена. И он — залог истинного времени и вашей свободы!

Мальчик, который до того спокойно глядел на заходящее солнце, видимо, устал и отвернул головку, приклонив ее на плечо матери. Она, легко вздохнув, заслонила ее рукой, будто от шума, или яркого света, или небесного ветра…

И кто-то, видимо, припомнив, как в былые времена присягали на верность, положил к ее ногам свой меч.

Набежали стражники, слуги, нянюшки, Мариам, ребенка бережно приняли из ее рук и унесли. Толпа стала понемногу таять. Наконец, на крыльце остались мы трое.

— Вот и всё. Ты победила, — сказал Идрис.

Она толкнула меч носком узкого башмака.

— Хорошая шпага. Что же хозяин ее не подобрал, постыдился? Тезка, возьмите пока себе, а то нынче безоружный что голый.

Я поднял меч и заткнул за кушак.

— Победила? — продолжала она. — Отец Леонар как-то сказал присловье. Дьявола надо убить трижды: в отце, сыне и мелкой поросли. Ты верно сосчитал наши победы, Барс?

Теперь мы почему-то вышли за ограду и неторопливо шествовали по пустынной улице: Франка в центре, мы — по краям, поддерживая ее. После родов, лежания в постели и сумятицы сегодняшнего дня она как-то сразу сникла.

— Напрасно мы вышли сюда, в парке за домом было бы уютнее, — помнится, начал я фразу.

И тут над нашими головами жестко просвистела стрела, положив нас наземь. Это было четверо молодчиков из тех, что расхаживали по городу с топорами, но сейчас секиры были у них на нарукавных значках, бело-красных, а в руках они держали взведенные арбалеты. Должно быть, прятали их в кустах, дожидаясь, пока люди разойдутся.

Всё бесполезно, всё прахом… Как никогда остро я чувствовал, что мы трое — одно: Франка — тезка — побратим. Меч у меня за поясом, ножи за пазухой Идриса — только уже не поспеем вытащить.

— Вот они, те двое жидов, что палили христиан у Авлара и в Дивэйне, а нынче всем нам приспособили своего сынка-жиденка, — заговорил один голосом ожившей пивной банки, подумал я чужую мысль. — И с ними еще третий, предатель своей нации, никудышный британец и слюнтяй. Сейчас мы вас будем убивать. Хотя ты, гнида белобрысая, — ты можешь протянуть еще часок. Поди сюда, будешь заложницей на время, пока мы не уберемся из города. Авось и нам, и тебе подфартит: чего доброго, даже отпустим на радостях!

Я увидел, что пальцы Франки и Идриса сплелись в мимолетных иероглифах. Прощанье? Она поднялась и пошла туда, склонив голову и чуть покачивая бедрами, как танцовщица. Я еще удивлялся, как неожиданно легка и безмятежна ее поступь, невзирая ни на что, как она дошла до арбалетчиков и слегка приподнялась на носках, будто начиная пируэт…

Сломанная спица. Мгновенно пережатая шейная артерия. Удар сабли, что раздвоил железный брус, — вспыхнуло в моем мозгу. Она раскрутила себя на одной точке, как волчок, и ударила одного из парней обоими кулачками в переносицу, а другого — ребром башмака в висок. Оба упали в корчах. Тогда она крикнула, резко, почти визгливо, и Идрис, почти еще лежа, метнул ножи с обеих рук. Двое других стрелков нажали на спусковые крючки — но тотчас же один покатился со сталью в горле. Его сотоварищ вскинул свое оружие, первая пара тоже кое-как поднялись против меня — но я уже был рядом, чтобы колоть и рубить.