Светлана Тулина - Страшные сказки для дочерей киммерийца

И арбалет он тоже бросит.

От одного только мысленного видения валяющейся под пыльной лавкой такой красоты на глаза у Лайне навернулись слезы — ничуть не меньше служанкиных. Сами собой навернулись, и стараться совсем не пришлось…

И хорошо, если кто-нибудь вспомнит, что нельзя арбалеты хранить во взведенном состоянии! А иначе будет он валяться, бедный, заброшенный, никому не нужный, с перетянутой до звона и быстро дряхлеющей тетивой — и никому не будет ни малейшего дела…

Лайне заплакала.

— Клянусь! — Эцхак прижал обе руки ко лбу в ритуальном жесте. — Клянусь, мой повелитель! Адонисом клянусь! Она будет плакать! Слезами размером с кулак! Рыдать и ползать у ваших ног, умоляя о снисхождении! Я немедленно возвращаюсь и приму самые жесткие меры, чтобы…

Селиг слегка поморщился и прервал горячие клятвы своего управителя ленивой отмашкой руки. Бросок блюда об стену и разглядывание перепуганных рабов улучшило настроение до почти миролюбивого. К тому же с первого этажа уже этак с четверть поворота клепсидры тянуло разнообразными вкусными запахами, напоминая о том, что близится время вечерней трапезы. А пропускать трапезы без особых к тому причин король Шушана не любил. Да и по особым причинам не любил тоже.

— Немедленно — не надо… пусть себе. Отдохни, подкрепись как следует, соберись с силами. И завтра с утра…

Лайне рыдала в голос.

Огромными слезами размером с кулак, всхлипывая и подвывая так, что со двора замка то и дело взволнованно откликалась собачья свора.

Край одеяла промок насквозь, хоть выжимай, и даже солома под ним намокла, на ночь придется подвернуть его как-нибудь вниз. Но это — на ночь, потом. А пока она валялась на промокшем насквозь одеяле — вымотанная, словно после целого дня бешеной скачки верхом, заливающаяся слезами и — довольная.

Получилось.

Она так и уснула — прямо на мокром одеяле, усталая, плачущая и довольная. Еще не зная, что все старания оказались напрасны — у смотровой щели давно уже никого не было. А в трапезной, что расположена на первом этаже замка, очень толстые стены…

Лайне открыла глаза.

Почему-то это простое действие потребовало неожиданно много сил, даже дыхание участилось. И что-то подсказывало, что шевелиться не стоит.

Предчувствиям Лайне доверяла, а потому закрыла глаза обратно и попыталась вспомнить, что же такое с нею могло произойти, от чего саднящая резь обволакивает кожу липкой пленкой, а ноги болят так, словно коленки из них выломали, а взамен воткнули два раскаленных булыжника.

Она что, слишком долго играла в снегу и подхватила зимнюю лихорадку? Да нет, не похоже. Лайне уже сподобилась ею переболеть. Слабость была такая же, и голова так же горела, словно ее в печку сунули. Но ноги не болели тогда. Совсем. Зато грудь — болела. И горло. И было ощущение, что накрыли тебя скверно выделанной шкурой, мех которой осыпается от малейшего прикосновения. И этот мех щекочет нос изнутри и забивается в горло, заставляя чихать да кашлять, и кашель гулкой болью отдается в голове.

Сейчас кашля не было.

Что же тогда?

А, ну да. Она свалилась с отцовского жеребца.

Отец запрещал, страшными карами грозил, боевой конь не игрушка и все такое. И как же после всего этого, скажите на милость всех богов, могла она не попытаться?! Вот и попыталась. Знатно так. Всеми костями о выложенную булыжником мостовую. Высота у Нахора приличная, даже отец с трудом запрыгивает. Падать с такой — одно удовольствие…

Хотя, нет, подождите… это давно было. Больше года тому. Летом еще. И не так уж сильно она тогда разбилась, никто и не заметил даже! Сама же Нахора в стойло отвела, словно и не было никаких попыток. Хотя и висела при этом на уздечке, словно куль безвольный, только что ноги самостоятельно переставляла.

Но если не падение с отцовского жеребца и не зимняя лихорадка — тогда что?

Лайне вздохнула поглубже — и ощутила зудящее жжение в натянувшейся коже на груди и плечах. Сухое такое жжение, даже сквозь усилившуюся боль вызывающее немедленное желание почесаться. И вспомнила.

Селиг.

Вернее, нет, не Селиг даже. Эцхак.

Это его придумка была, насчет ожог-травы.

Красивая такая травка. На каменных взгорьях растет, длинными плетями по земле стелется. Цветочки у нее меленькие, белые с голубым, пахнут приятно. Неприятности потом начинаются, когда семена созревают. Хотя и от бессемянной ожог-травы можно массу неудовольствия поиметь, но это только в том случае, если попытаешься сдуру ее выдернуть голой рукой.

Мало того, что стебель ее невероятно жилист и прочен, так еще и усеян он мелкими шерстинками-стрекалами, за которые и получила трава свое название. Ладони неосторожного деруна будут страшно чесаться и гореть. А крохотные семена ядовитыми шерстинками сплошь усеяны. Еще на них есть шипы-крючочки, которыми семена прицепляются к первой попавшейся жертве так крепко, что не сразу и отдерешь…

Говорят, яд этот не сильно вреден. Полезен даже. При многих хворях помогает — если, конечно, сумеешь ты удержаться и не начнешь расчесывать нестерпимо зудящее место. Только вот попробуй удержись, если чешется так, что все тело покрывается мурашками величиной с голубиное яйцо, руки сами тянутся, а пальцы просто-таки судорогой сводит от непреодолимого желания дотянуться до пораженного места и чесать, чесать, чесать, раздирая в кровь и подвывая от мучительного наслаждения.

Эцхак ее даже не бил вчера — плетка-девятихвостка так и провисела дохлой безвольной змеей у него на поясе. Он просто поставил ее голыми коленками на россыпь мелких камешков — ага! Вот откуда боль в ногах, теперь понятно… Коленками на мелкие острые камни — обычное наказание для непослушных детей. Неприятно, но не страшно. Понятно было, что этим Эцхак не ограничится. Она приготовилась как следует завопить, когда он сдернул платье у нее с плеч, и даже слегка напряглась в ожидании удара.

Но он не ударил.

Лишь осторожно сыпанул на ее обнаженные плечи какого-то порошка из маленького горшочка. После она поняла, почему был он так осторожен. И пожалела, что не пришла ей в тот миг благословенная всеми богами идея толкнуть его под коленки. Чтобы рассыпал он весь свой горшочек. Себе же на лицо и рассыпал. И вдохнул чтобы. И чтобы так и подох, выцарапывая себе глаза и пытаясь добраться до внутренностей через нестерпимо чешущееся горло…

Он не бил ее.

Она все сотворила с собой сама…

Лайне осторожно откинула голову на каменных плитах, стараясь не прикасаться подбородком к плечам. Кожа на них была содрана до мяса и за ночь превратилась в липкое тупо саднящее месиво. Если не прикасаться — то почти не больно. И чешется уже вполне терпимо, яд ожог-травы недолговечен.