Цена весны - Дэниел Абрахам

— Среди нас есть такие, которые глядят на на то, что случилось сегодня, как на миг надежды. Они считают, что вернувшийся в мир андат означает конец тяжелых времен. Со всем уважением, он означает их начало, и ни я, ни…

Ота отвернулся и стал спускаться по узкому проходу, держась за камень из страха, что потеряет равновесие. Оказавшись в полутемных коридорах, он глубоко вздохнул и собрался. Ота ожидал стыд. Он ожидал, что ему будет стыдно при виде Даната, делающего то, что он не смог сделать сам. Но нет. Он испытывал только гнев.

Ота схватил за рукав первую же попавшуюся на глаза служанку и повернул лицом к себе. Женщина начала было кричать на него, потом увидела, кто он такой, увидела его лицо и побледнела.

— Немедленно прекрати делать то, что тебе было поручено, — сказал Ота. — Найди мне Госпожу вестей. Приведи ее в мои покои. Бегом.

Она должна была принять позу выполнения приказа, одну из поз подчинения или еще какую-нибудь из сотен тысяч поз, которые физическая грамматика Хайема могла выразить. Но он не задержался, чтобы посмотреть — его это не волновало.

Вернувшись в свои комнаты, он приказал принести себе корзину путешественника. Тонкие ивовые прутья двигались и потрескивали, пока он выбирал самую простую одежду из шкафов и засовывал в корзину, одну за другой, словно они были парусиновыми штанами. Слуги, обычно одевавшие его, непонятно замахали руками — то ли хотели помочь, то ли хотели замедлить, — но Ота не потрудился узнать, что они имели в виду, и отослал всех. Он нашел восемь одинаковых пар кожаных сапог, положил три пары в корзину, зарычал и добавил еще одну. У него только две ноги, больше ему не понадобится. Он не замечал Госпожу вестей, пока та тихонько не вскрикнула, словно наступила на мышь.

— А, — сказал Ота. — У вас есть что-то, чем можно писать?

Она пошарила в рукаве и вытащила маленький том и угольный карандаш. Ота назвал полдюжины имен — все главы высших семейств утхайема, — подумал и добавил Баласара Джайса. Госпожа вестей быстро записала, карандаш оставлял серые пятна на ее пальцах.

— Это мой Верховный совет, — сказал Ота. — В присутствии вас, как свидетеля, я передаю им всю власть по управлению Империей до тех пор, пока не вернутся Данат или я. Достаточно ясно?

Лицо Госпожи вестей побледнело, от него отхлынула вся кровь.

— Высочайший, — сказала она, — власть императора нельзя… и Джайс-тя не может…

Ота бросился к ней через всю комнату, кровь стучала в ушах. Госпожа вестей отшатнулась, предвидя удар, но Ота только вырвал томик из ее рук. Угольный карандаш упал на пол, Ота подобрал его, открыл чистую страницу, написал все, что только что сказал, и отдал томик обратно. Госпожа вестей открыла и закрыла рот, как рыба на песке, потом не выдержала:

— Двор. Утхайем. Совет с императорской властью? Это… этого нельзя делать.

— Можно, — ответил Ота.

— Высочайший, простите меня, но то, что вы предложили, меняет все! Это против всех традиций!

— Иногда я такое делаю, — сказал Ота. — Приготовьте мне коня.

Отряд Даната состоял из дюжины стражников с мечами и луками, двух паровых повозок, на каждой из которых стояло грубое строение, похожее на сарай, и самого Даната в шерстяной одежде охотника. Ота одел кожаное платье, выкрашенное в розовый цвет; его голова доставала только до плеча жеребца. Плетеная корзинка путешественника висела на боку животного, когда он легким галопом подскакал к Данату.

— Отец, — сказал Данат. Он не принял никакую позу, но его тело было напряжено и непокорно.

— Я слышал твою речь. Она была опрометчивой, — сказал Ота. — Значит, когда я отослал тебя прочь, ты решил найти и убить этого нового поэта?

— Мы собираемся на север, в Утани, — сказал Данат. — Это центр городов, и мы можем поехать в любом направлении, как только нам сообщат, где он.

— Она, — сказал Ота. — Где она.

Данат мигнул, от удивления его спина расслабилась.

— И ты не должен был объявлять об этом плане, Данат-кя, — сказал Ота. — Как бы быстро ты не ехал, слово летит быстрее. И ты узнаешь, когда слово ее достигнет, потому что станешь таким же инвалидом, как гальты.

— Так ты знал об этом? — прошептал Данат.

— Я много чего знаю. Я получаю сообщения, — ответил Ота. Жеребец тревожно тряхнул гривой. — И я предпринял некоторые меры. Но я не знал, что это зайдет так далеко. Утани — не то место. Нам нужно на запад. В Патай. И один всадник, самый быстрый, который поедет впереди и будет останавливать любого посыльного, направляющегося в Сарайкет. Я жду письмо, и мы можем встретить его по дороге.

— Ты не можешь уехать, — сказал Данат. — Города нуждаются в тебе. Им нужно знать, что кто-то контролирует ситуацию.

— Они уже знают. Они знают, что это поэт, — сказал Ота.

Данат, выглядевший нервный и потерянным, взглянул на паровые повозки с их прикрытым грузом. Ота почувствовал импульс сказать ему — прямо здесь, на открытой улице — с чем придется столкнуться: план Маати, его собственное нежелание действовать, призрак участия Эи, миссия Идаан. Он остановил себя. Время придет позже, когда никто не сможет подслушать.

— Папа-кя, — сказал Данат. — Мне кажется, ты должен остаться. Им нужно…

— Им нужно, чтобы поэтов больше не было, — сказал Ота, зная, что имеет в виду собственную дочь. Он увидел ее, на мгновение. В его воображении она всегда была моложе, чем в жизни. Он увидел ее темные глаза и нахмуренный лоб, когда она училась у придворных целителей. Он почувствовал ее тепло и вес, когда она была достаточно маленькой, чтобы сидеть у него на руках. Он ощутил запах кислого молока, которым пахло ее дыхание до того, как родничок на черепе закрылся. Быть может до этого не дойдет, сказал он себе.

Но уже знал, что дойдет.

— Мы сделаем это вместе, — сказал Ота. — Мы оба.

— Папа…

— Ты не можешь запретить мне это, Данат-кя, — тихо сказал Ота. — Я — Император.

Данат попытался что-то сказать, в его глазах появилось смущение, потом беспокойство, а через какое-то мгновение — чуть насмешливая покорность. Ота взглянул на стражников, те отвели глаза. Паровые повозки фыркали и дрожали, сараи на них были больше, чем некоторые дома, в которых Ота жил мальчиком. В нем опять поднялся гнев. Но не на Эю, Маати или Идаан. В нем горел гнев