Ника Ракитина - Крипт

— А разве нет? За молоком для князевны пошла и заблудилась.

Старший сощурился:

— Вроде верно. Видел я тебя в замке. Только ж разве в Настанге коров своих нет? Или там коз?

Девушка захохотала:

— Особое молоко надобно — чтобы лицо белить, — выразительно разворошила траву в кошелке. — Да, меня Сабиной кличут.

Стражники тоже засмеялись, назвались. Всем словно стало легче дышать.

— Сабина, верно, — старший завил ус вокруг мезеного пальца. — Я тя еще по войску помню, лекарка. Нарыв ты мне резала, и ладно! Теперь нога — как новенькая, — молодецки притопнул он.

— Ага, — кудреватая улыбнулась.

— Что ж одна бродишь? Не страшно?

— Днем — нет. Звери сытые по осени.

— А люди?

Сабинка пожала плечами:

— А я счастливая. На вас вот выбрела. Не прогоните?

Веселый ухмыльнулся, подбираясь по бревну:

— Еще и согреем…

Пугливый помрачнел:

— Не слушай его. Ложись в шалаше. Ночуй. Только…

Сабина повертела головой, увидала телегу с задранным дышлом и груз на ней:

— Везете что? В Настанг? Тогда нам по дороге.

Пугливый закрестился:

— Везем. Да не туда. Покойницу хоронить.

— Ты голодная? — спросил старик. — Поешь с нами — да спать. Поутру дорогу укажем. Напрямки до столицы версты четыре. Да башни видны, не заблудишься.

Сабина деловито достала из кошелки узелок с салом и хлебом и тыквенную бутыль. Поднесла к общему столу. И о грузе больше не спрашивала.

Все солидно закусывали, бутыль пустили по кругу. Минут через десять стражники начали клевать носами, вздергивались, упираясь в перекладины копий, но сон завладевал ими все сильнее. И к концу получаса полянку огласил дружный храп. Тогда Сабина легко поднялась с места, прихватила воткнутый в бревно топорик и подошла к гробу. С немалым усилием поддела и сдвинула крышку. Глядя на «покойницу», закусила губу. Ни малейшего желания не было Гражину оживлять. Еще тогда, когда подавала в оконце сонное зелье, думала: забыть, не явиться. Всем лучше будет: и ей, и князю. Не будет ужас висеть над душой. Но едва развиднело, нагрузила кошелку необходимым и метнулась в лес, кралась за телегой и всадниками, дожидаясь удобного случая. Господи, надоумь, просвети… Верпея-пряха, мне ли быть ножом, рассекающим твою нить, отпускающим падать черную Гражинину звезду?

Словно отвечая, сжались в кулаки тучи над головой, припустили ливнем. Сабина пожалела, что сбросила плащ. Одеться, что ли? Стражники долго будут спать… Холодная, как мрамор, Гражина лежала в гробу. Небось, набила синяков… очнется — заболят. Резко, чтоб не передумать, ведьма зубами выдернула пробку из пузырька и, ножом разжав «покойнице» зубы, стала капать едкую влагу в провал рта. Какое-то время ничего не происходило, потом Гражина дернулась, закашлялась и, чтобы не заорать, до крови вцепилась зубами себе в ладонь. Сабина сунула пузырек за пазуху и придержала монахиню, чтобы не разбилась. Когда колотун прошел, помогла спустить ноги из гроба. Гражина смотрела на ведьму со странным выражением, молчала. Посидев, сползла с телеги, стала на шатающихся ногах.

— Придумай… что внутрь положить — чтобы гроб легче не стал? — прошептала Сабина. — Мешок, булыжник какой?

Вроде было дуновение у затылка, но ведьма просто не успела оглянуться, и рухнула в гроб лицом вперед, когда Гражина обухом топорика тюкнула ее по темени.

— Чего тут думать? Тело… на тело…

Монахиня, хихикая, переждала прилив слабости, стащила с ведьмы одежду, оделась в нее сама, а после, по-старушечьи кряхтя, перевалила Сабину в гроб целиком и приколотила крышку.

Глава 41.

1492 год, сентябрь — > 1493, май. Настанг и окрестности.

Майка собиралась лежать на спине, крепко зажмурившись, стискивая зубы, представляя Боларда. И прокачавшись всю ночь на бешеных качелях, царапаясь и крича от счастья, сосками упираясь в зенит, села среди скомканных простыней и зарыдала, уязвленная предательством собственного тела. Короткая пушистая коса гладила выступающие позвонки на согбенной спине, словно стараясь девчонку утешить. Стучался в стекла и крышу дождик. В опочивальню сквозь сплюснутые окошки точился седенький рассвет. В нем проступала резная мебель, медвежьи и волчьи шкуры на полу, пузатые цветочные вазы. Горько, как дым от сжигаемых листьев, пахли круглые хризантемы. Напомнили об осени, о школе, об одноклассницах… которые и думать не думают, что той — обычной — жизни для Майки больше нет. И Боларда нет. Она навсегда чужая жена, венчанная! Девчонка заколотилась, уткнувшись лицом в колени.

Ивар силой развел ладошки: мокрые пальцы с обкусанными ногтями, на безымянном правом тяжелое кольцо. Углом смоченной в тазу у кровати простыни вытер зареванную мордочку:

— Майка, что?

— О-осень… цветы мертвые…

— Заюшка…

Она закрылась скрещенными руками от его объятий.

— А какие цветы ты любишь?

— Ла… ландыши…

Рыдать вроде уже было глупо, но рыжая ничего не могла поделать с собой.

— Одевайся! — приказал Ивар. — Будут тебе ландыши.

Сам он справился куда быстрее и, пока Майка, стыдливо отводя глаза, натягивала сорочку и путалась в шнуровках свадебного платья, стоял, нетерпеливо притоптывая ногой в мягком сапоге, сунув большие пальцы рук за поддерживающий меч кольчатый пояс. На запястье правой руки играл лиловыми искрами широкий обручальный браслет.

— Поешь.

Девчонка, не присаживаясь к столу, покорно откусила вываренной в меду лепешки, запила разбавленным вином.

— Н-не могу…

Князь почти насильно взял ее треугольное личико со стиснутыми губами в ладони:

— Маюшка, не бойся. Верь мне. Закрой глаза.

Рыжая слегка слукавила и до того, как темнота накрыла мягкою лапою, успела увидеть откинутую аметистовую крышку магистерского медальона и золотую проволоку-змею, ползущую из клубка наружу… острая боль иглы, воткнутой в мякоть ладони. Темнота.

Раскрученной радугой.

Нехваткой воздуха.

Шумом крови.

Раскаленным стеклом.

Руками, толкнувшими из темноты.

На свет.

В запахи весны.

Кони — серый в яблоках Ветер и вороной Сокол Ивара — перебирали точеными ногами, копыта взбивали на тракте теплую пыль. Звякали цепи гремячие. Тяжелые башни Настанга отсюда смотрелись кремовыми игрушками на фоне ярко-синего неба. Роса блестела на траве обочин. Воздух был холодным и сладким. Майка поежилась, в кулачок собрала платье на груди.

Лесная сень приняла всадников: опахнула юной зеленью, окропила брызгами. Сквозь прель прошлогодней листвы лезла трава, изумрудно зеленели моховые кочки. Звуки увязали в лесной тишине, только заливался над головою зяблик — настойчиво и бесстрашно. В глухой корявой чаще, где хмель заплетал тонкие молодые дубки и грабы, бересклет прорастал сквозь гнилые бревна, и распускала веера лещина, они привязали коней. Соскочили на бурую подушку под ногами, пробитую стреловидными листьями, из которых торчали зеленовато-белые колокольчики. Майка опустилась на колени и… лицом — в запахи, в сырую нежность лепестков. Платье промокло — плевать! Ландыши доверчиво тыкались в раскрытые ладони.