Евгений Лукин - Штрихи к портрету кудесника

Боря (мрачно):

— А это не моё название. Это «Химия и жизнь» переиначила…

— Вот как? — удивляется хрустальный голосок. — А у вас он как назывался?

— «Голая девка», — отрывисто сообщает Боря.

В зале приглушенный гогот.

— Чего ржёте-то? В самом деле — «Голая девка»!

Вот судьба: всю жизнь говорил правду — и в итоге прослыл юмористом…

Ну не зря же любимым Бориным писателем всегда был Антон Павлович Чехов!

Ссориться с людьми Боря Штерн не умел (случай с мэтром Б. ссорой не назовешь), а если пытались втянуть в окололитературные склоки и дрязги — он либо уклонялся, либо пытался сделать их литературными, а это уже, согласитесь, совсем другой коленкор.

— Ребята! Ну что вы там делите? Посмотритесь в зеркало! Сколько вам лет? Старые, толстые, лысые… Давайте лучше вместе повесть напишем. Я начну, а вы продолжите…

В этом весь Штерн.

Мягок, покладист, но только до определенной степени. Как там у Матфея? «И кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два». Полпоприща Боря, пожалуй, одолеет. Потом неминуемо опомнится — и пошлёт принудителя куда подальше.

Особенно забавно вышло в Дурмене (это под Ташкентом), где, не помню уже за каким дьяволом, собрал нас на закате (или на заре?) перестройки кооператив «Текст».

Распахивается дверь номера, и на пороге возникает писатель К. Этакий, знаете, губитель женских сердец. Серая тройка, галстук, петушья осанка, в руке — бутылка шампанского, глаза горят. Он собрался на поиски приключений — и ищет напарника. Однако в номере вокруг красного пластмассового ведра с розовым мускатом собрались исключительно супружеские пары. Хищным оком вошедший обводит честную компанию — и — о счастье! — на кровати у стеночки, уютно свернувшись калачиком, спит одинокий Штерн. Вот она, жертва!

— Боря, вставай! — тормошит его писатель К. — Пойдем по бабам!

— Ну чего, чего?.. — бормочет спросонья Штерн.

— Вы все пьяницы! — объявляет К., оборачиваясь к нам (половина присутствующих, напоминаю, дамы). — А я — гуляка… Вставай, Боря! Пойдем от них!

Бедный Боря встает, но вежд разлепить не может. На нём — мешковатые спортивные штаны, майка и тапочки. Торжественно вручённую бутыль он машинально прижимает к пузику.

Мы высыпаем за ними в коридор. Картина — потрясающая. Впереди гордо вышагивает К. Даже не вышагивает — он шествует стопами. А за ним, чуть поотстав, удивительно похожий на медвежонка, обрёченно косолапит так и не проснувшийся Штерн с бутылкой шампанского.

К. склоняет ухо к двери некоего номера и галантно стучит в неё костяшкой пальца. Дверь открывается, и в коридор действительно выглядывает нечто женского пола. Завязывается светская беседа.

Боре надоедает стоять, он поворачивается и, по-прежнему не открывая глаз, возвращается в наш номер, где тут же сворачивается калачиком у стеночки. В обнимку с бутылкой.

Минуты через три дверь отворяется с треском — и влетает К. Он в ярости. Он мечет громы и молнии. Он обвиняет Борю в предательстве и прочих страшных вещах.

Боря отрывает от подушки тяжёлую всклокоченную голову, смотрит на беснующегося К., как бы припоминая что-то, — и…

А вот дальше не помню. То ли послал сначала (по-доброму! по-доброму!), то ли просто уснул.

Глядя на него, невольно хотелось быть таким же. Каждый раз привозить в подарок новую шутку, например…

— Боря! Я тут днями Стерна перечитывал… Хочешь хорошее название для романа?

— Давай!

— «Шентиментальное путешештвие». Напишешь?

— Ага…

Надул, не написал.

Записным остряком Боря никогда не был. Просто окутывала его некая добрая аура, причем всё, чего она касалась, немедленно обретало забавные черты. Поэтому о спящем Штерне ходило не меньше легенд, чем о Штерне бодрствующем (аура во сне никуда же не исчезает!).

Одесса. «Фанкон-95». Зачем-то направляемся в Борин номер. Открываю дверь — и столбенею: на кровати мирно посапывает отвернувший к стеночке Штерн, а на нем возлежит большая чёрная-пречёрная кошка. Услышав всхлип петель, она вскидывает голову и устремляет на нас строгие зелёные глаза, как бы вопрошая: «Ну и что вы сюда припёрлись? Видите же — спит человек!»

— Ведьму снял!.. — ахнули восхищённо у меня за плечом.

Удалялись на цыпочках.

А однажды мы с Борей Штерном стали соавторами. Услышав мое вольное подражание Лермонтову:

Я пил из чаши бытия,а вот края обгрыз не я, —

Боря встрепенулся.

— Женьк… А можно я это в повесть вставлю? Со ссылкой — всё как положено…

— Боря! — взревел я. — Какие разговоры! Почту за честь!..

И ведь не просто вставил. Творчески развил. Если помните, робот Стабилизатор только и делает, что варьирует это двустишие. Так вот Борин вариант:

Я пил из чаши бытиядо самого закрытия, —

пожалуй, посильней оригинала.

А потом ещё был «Эфиоп». И было чертовски лестно, что добрая треть эпиграфов — мои стихи. Тем более что в ту пору я даже не надеялся издать их отдельным сборником. Боря все хотел, чтобы мы с ним обменялись на «Эфиопе» автографами…

Так и не успели.

И все его любили. Его нельзя было не любить. У нас в семье, помню, в ходу была агрессивная фраза: «А птичку нашу, Штерна, прошу не трогать!» И употреблялась она по любому поводу. Даже когда никто никого не трогал.

Как ни странно, это его и подвело — всеобщая любовь. Не надо ему было, конечно, так пить. Но попробуй уйми тех же фэнов, неистово стучащих по столу донышками стаканов и скандирующих: «Хотим выпить со Штерном!»

Вот и выпили. До дна.

Может быть, поэтому он и перестал одно время ездить на конвенты — берёг остатки здоровья. А ещё мечтал о бетонном бункере как об идеальном месте работы. А когда исчезли из продажи сигареты, подарил мне трубку (вот она, до сих пор лежит на столе). А когда нас с Любой в 1984-м гоняли за фантастику, позвонил и сказал, как бы извиняясь за этот поганый мир: «Женя, козлов много…»

Плохо без него.

ЛЮДКА

В одном из рассказов Люды Козинец колдунья, гадая по руке, поправляет полюбившемуся клиенту линию судьбы. Однажды Людка проделала то же самое и со мной, весьма чувствительно вогнав в ладонь свой острый ноготок. Не знаю, что она мне там дорисовала. Вернее, теперь-то уже отчасти знаю — двенадцать лет прошло.