Лея Любомирская - Живые и прочие

Сначала он наслаждался ощущениями. Если она смотрела на него, мир распахивался и писк комара гремел, как труба, зелень травы резала глаза, он глох и слеп, и казалось, еще немного — и он не вынесет, не сможет вместить в себя все это. Когда она отворачивалась, еще долго стоял в нем неслышный звон, постепенно затихая, он расходовал запас бережно. Все время хотелось еще. Когда она давала ему есть себя, он исполнялся благодарности, истончающейся до нежности. Он понял: те, кто смотрит на него, отдают ему вот это тонкое, мерцающее, теплое, вытекающее через глаза. И он праздновал насыщение.

Мужчина ему не нравился. Он никогда не смотрел на него: он смотрел сквозь.

Она варила кофе и удивлялась, отчего ее вдруг снова одолели те мысли. Они были вместе долго, и все было правильно. Были свои печали, и радости, и небольшие события, ссоры, болезни, но ведь это и была жизнь, во всяком случае вполне реальная, без фантазий.

Она машинально взглянула на портрет, как иной раз смотрят в зеркало, в поисках ответного взгляда. Карие глаза были теплыми, тающими, как смола в жаркий день, словно мужчина смотрел на что-то хорошее. Видимо, картина была нарисована все же неплохо, что бы он там ни говорил, иначе почему казалось, что глаза все время меняют выражение. Она наклонилась и прочла надпись в углу картины. Там стоял год — судя по нему, ни мужчины, изображенного на портрете, ни самого художника, скорее всего, давно не было в живых — и какая-то закорючка. Вчера она не могла ее разобрать, а сегодня сама удивилась этому, потому что в углу явно было написано: «Женя».

Она смотрела, распахнув глаза, не сопротивляясь. Бессловесность отпускала его. На смену ощущениям пришли общие понятия, сперва смутные, большие. Странно. Вроде как это было стыдно — жить за счет другого существа. Он спрашивал себя и честно отвечал себе, что не может иначе. Таким он создан, значит, это не может быть плохо, иначе откуда такая радость. Но теперь к радости примешивалась горечь, он не хотел горечь. Женя. Это он — Женя. Он понял это вчера, когда она готовила кофе и посматривала на него. Правда, он не знал, что такое «Женя». Но в этом было что-то нехорошее, неприятное, оно ползло, шевеля ножками, он не хотел знать, что оно такое.

— Знаешь, — сказала она, — наверное, это автопортрет.

— С чего ты взяла?

— Не знаю. Только себя человек может изображать так зло.

Он дернул плечами, словно ему жал пиджак. Он терпеть не мог, когда она пускалась в эти мутные разговоры про сны и ощущения, в эти моменты ему казалось, что она — дура, а жить с дурой невозможно.

— Я чувствую себя усталой, — пожаловалась она. — Целыми днями сплю.

— Поезжай за город, — сказал он, — подыши воздухом. Мне как раз вчера Гриша рассказывал про любовь клеща. Тебе понравится. Представь, клещ сидит на травинке, — он воздел к небу руки молитвенным жестом, — и ждет; день, другой, месяц, другой. Ждет свою любовь. — Он пошевелил пальцами. — А ведь может так за всю жизнь и не дождаться и помереть с голоду.

Она смотрела на то, как он приседает и поднимает руки, и думала, что последнее время он стал казаться ей несимпатичным.

Сперва он считал, что безволен и обречен смотреть, существуя за ее счет. Она становилась всем вокруг — небом, землей, воздухом, им самим, перетекала и курилась вокруг, и дышала. Стало хуже, раньше он был сыт, а теперь никак не мог насытиться. Теперь он поневоле все знал о ней, даже то, о чем она не хотела знать сама: что будет дальше. Это была обычная и глупая история. Любовь клеща: мужчина нуждался в ней.

Но разве он сам не поступал так же?

Потом ему открылось, что, глядя на него, она могла бы различить все свои печали (отраженные в болоте ели), и забытые мечты (мелкие цветы), и саму себя. Он думал, она существует, чтобы смотреть на него, а это он существовал, чтобы она могла посмотреть на себя.

Было и еще что-то, крохотное, далекое, принадлежавшее только ему. Он боялся себя узнавать. Откуда-то он знал, что это было бы больно. Но теперь он уже не мог сопротивляться. Быть может, оттуда он сможет позвать ее.

И тогда он согласился понять, кто он. И вспомнил.

И тот год, и ту женщину. И то, что он — ничто, кроме как переливы пигмента и игра отражений.

Диван надо выкинуть и купить нормальную тахту. А то так и будут сниться кошмары. Какой-то смутно знакомый человек, все путалось, сон хотелось сразу забыть, он увядал разом, блёк, как вытащенный на поверхность камень, в воде сокровище, на ладони — галька; вроде бы почему-то надо было умирать и заранее знаешь это, и одиноко, и дурно, и мучает запах краски, и никак нельзя объясниться в любви, даже теперь. И вроде бы этот сон подсказывал ей еще… Да нет, не то.

Про эту мазню он совсем забыл, надо же, ведь все уничтожил. А портрет подарил ей, и очень глупо. Каков кретин; я думал, что я в нем весь как на ладони и все понятно. Стыдно. Тоже мне Аполлон, рассматривать тебя… Только не говорите мне, что это был шедевр, ха-ха. Вот это ад так ад, а я тогда думал, хуже не будет. Неважно. Если мир устроен так глупо, черт с ним, если я, который сдох, должен теперь почти жить на старой картонке, под чужим взглядом, если… Но неужели просто смотреть на все это день за днем? Дай я хоть скажу тебе то, что знаю. Посмотри на меня, посмотри на меня, посмотринаменя!

Она лежала в темноте, слушая, как он похрапывает, и не могла понять, что ее беспокоит. Все было хорошо. А потом поняла. Она встала, обернувшись простыней, и прошлепала к портрету. Нечего на нее так смотреть.

Пустота забивалась в нос, в рот. Было страшно. Он успел удивиться тому, что забыл, как это бывает. И умер еще раз.

— Что ты там шуруешь? — спросил он, пошевелившись.

— Прячу эту мазню за шкаф, — ответила она. — Раз она тебе не нравится.

— Честно сказать, — пробормотал он, — не знаю, почему она всегда меня ужас как раздражала.

Елена Касьян

СО СТОРОНЫ УЛИЦЫ

Владек сидит в кресле, вытянув длинные ноги в клетчатых пантуфлях, барабанит пальцами по подлокотнику и злится. Не проходит и дня, чтобы Ружена не попрекнула его хоть чем-то, хоть чашкой кофе, хоть куском мыла. Она думает, что сидеть весь день в кресле — это так приятно?

Да, допустим, ничего не делаю. Да, допустим, ни копейки в дом. Да, допустим, прирос, представь себе…

Владек поплотнее запахивает халат и закидывает ногу на ногу. Очень хочется курить.

Ружена стремительно проходит мимо него в спальню, потом обратно в ванную, нарочито громко хлопает дверцами шкафчиков, что-то роняет, ругается сквозь зубы, идет на кухню, звенит посудой…