Гарри Тёртлдав - Император Крисп

— О, вот как? — Взгляд Криспа стал еще более яростным. Совдий сжался, но все же сумел кивнуть. Крисп перевел взгляд на свои красные сапоги; если бы он смог посмотреть себе в лицо, то сделал бы и это. В голове у него заработала та часть его сознания, что взвешивала варианты выбора с привычностью лавочника, отвешивающего капусту. Может ли он сейчас позволить себе конфликт с церковной иерархией, одновременно сражаясь с еретиками-фанасиотами? Он неохотно признал, что не может. И тогда Крисп, рыча, словно пес, что натянул до отказа цепь, но не может вонзить зубы в человека, которого хочет укусить, процедил:

— Хорошо, пыток не будет. Можешь передать это патриарху. А также поблагодари его за то, что он столь великодушно позволил мне использовать палачей так, как я считаю нужным.

Совдий дернул головой вместо кивка, развернулся и выбежал в коридор. Диген за все это время не пропустил и нотки в гимне.

Крисп попытался утешить себя сомнением — вряд ли ренегат заговорил бы даже под пыткой, — но ему страстно хотелось это проверить.

Автократор повернулся к Заиду, который слышал его разговор со священником.

Заид не был дураком и сам догадался, что возложенная на него ответственность потяжелела. И если он не сумеет вырвать у Дигена его секреты, они останутся секретами навсегда. Волшебник облизнул губы. Да, уверенности в нем явно поубавилось.

Диген допел гимн.

— Меня не волнует, если ты пойдешь против патриарха, — заявил он. — Его доктрины в любом случае ложны, а твоих пыток я не боюсь.

У Криспа возникло сильное искушение разложить Дигена на дыбе и терзать его плоть раскаленными докрасна щипцами, и не из надежды узнать, где находится Фостий, — если Диген вообще это знал, — а чтобы убедиться, будет ли он столь же громко презирать пытки, испробовав их. Криспу хватило самообладания распознать искушение и отказаться от него, но желание от этого не ослабело.

Диген же не только не утратил дерзости, но, кажется, и в самом деле стремился стать мучеником:

— Твой отказ освободить меня от грязной оболочки плоти есть лишь еще одно доказательство твоего прогнившего материализма, твоего отрицания духовного ради чувственного, души ради пениса, твоего…

— Когда ты отправишься в лед, то сможешь сколько угодно надоедать Скотосу своей идиотской болтовней, — заявил Крисп.

Диген яростно прошипел проклятие, а затем, к облегчению Криспа, заткнулся.

— Я потратил на тебя слишком много времени, — добавил император и обратился к Заиду:

— Испробуй все, что, по твоему мнению, может сработать. Призови на помощь любое число своих коллег. Так или иначе, но я добьюсь от него ответов прежде, чем темный бог заберет его к себе навсегда.

— Слушаюсь, ваше величество, — негромко и встревоженно ответил Заид. — Если благому богу станет угодно, моим товарищам из Чародейской коллегии повезет больше, и они сумеют пробиться сквозь защитные чары его фанатизма.

Сопровождаемый телохранителями, Крисп вышел из камеры и пошел по коридору подземной тюрьмы. Когда они поднимались по лестнице, один из халогаев спросил:

— Прости, твое величество, но я хочу спросить, правильно ли я понял слова синерясника? Неужели он упрекнул тебя в том, что ты не стал сдирать с него шкуру?

— Именно так, Фровин, — подтвердил Крисп.

В голубых глазах северянина отразилось сомнение:

— Что-то я не пойму, твое величество. Я не страшусь боли и мучений; такое недостойно мужчины. Но я и не бегу им навстречу, раскрыв объятия, как женщине.

— Я тоже, — сказал Крисп. — Впрочем, набожность в Видессе часто отмечена жертвенностью. Я же охотнее стану жить для благого бога, чем умру для него.

— Сказано разумным человеком! — воскликнул Фровин. Остальные халогаи что-то пробормотали, соглашаясь.

Когда Крисп вышел на улицу, уже забрезжил серый свет зимнего рассвета.

Попахивало дымом, но воздух в столице, где были десятки тысяч печей, каминов и жаровен, всегда отдавал дымком. Однако Крисп не увидел на посветлевшем небе большой черной завесы пожаров, и если фанасиоты собирались сжечь город, то их затея провалилась.

Когда император вернулся на площадь Паламы, Эврип все еще спал, а Катаколона он с удивлением застал за оживленным разговором с командиром пожарных Фокиодом.

— Если вы уверены, что все пожары в округе потушены, — говорил младший сын Криспа, — то почему бы вам не отдохнуть? Ни вам, ни городу не станет лучше, если вы настолько устанете, что не сможете откликнуться на следующий вызов.

— Верно, это добрый совет, ваше младшее величество, — согласился Фокиод и отдал честь. — Тогда мы подремлем прямо здесь, если не возражаете — и если отыщете нам несколько одеял.

— Барсим! — позвал Катаколон. Крисп одобрительно кивнул: Катаколон мог и не знать, где можно отыскать одеяла, зато знал человека, которому это известно. Сын заметил его:

— Здравствуй, отец. Я тут командую понемногу, как умею; Барсим сказал мне, что ты занят тем безумцем священником.

— Верно. Спасибо за помощь. Положение в городе в нашу пользу?

— Похоже, что так, — ответил Катаколон с непривычной для Криспа осторожностью в голосе.

— Вот и хорошо, — отозвался Крисп. — Теперь главное — сохранить его таким.

Незадолго до полудня в районах южнее Срединной улицы вновь вспыхнули беспорядки. К облегчению Криспа, посланные туда ночью войска остались ему верны. И, что еще приятнее, ветра почти не было, а это повышало шансы людей Фокиода справиться с пожарами, начатыми еретиками и бунтовщиками — их теперь следовало различать, потому что одни из них оправдывали свои действия, называя их набожностью, а другие попросту вышли на улицы грабить.

Когда посыльные доложили, что и эта вспышка насилия подавлена, Крисп, убежденный в том, что худшее уже позади, поднял по чаше вина с Эврипом и Катаколоном. Но тут прибыл новый посыльный, тюремщик из здания чиновной службы.

— Ну, что еще? — спросил Крисп.

— Дело касается заключенного священника Дигена, — ответил посыльный.

— Так что с ним? — тревожно сказал Крисп. Вид тюремщика ему не понравился. Неужели Диген сбежал?

— Ваше величество, он отказывается от еды, — объявил посыльный. Крисп приподнял брови — намек говорить яснее. — Ваше величество, он не захотел съесть свой паек и заявил, что намерен голодать до смерти.

Впервые с того возраста, когда он сумел перепрыгнуть через костер, не свалившись в него, Фостий не прыгнул через огонь в день Зимнего солнцеворота.

Теперь все накопившееся за год невезение так и останется при нем. Он давно уже не томился в своей похожей на монашескую келью комнатушке в Эчмиадзине; вот уже несколько недель ему разрешали выходить на улицу. Но нигде в городе в тот день не горели на перекрестках костры.