Елена Грушковская - Перенос

Я обрушиваю на всхлипывающую Лизу поток нежных слов — всех, какие только помню или могу придумать. Потом её опять сменяет Вадим.

— Натэлла, возвращайся домой. Мы примем тебя любую, только возвращайся.

— Вадик, всё не так страшно, как ты себе представляешь. Всё скоро заживёт, и даже рубцов не останется. Домой я обязательно вернусь… Очень скоро. Я по вас соскучилась.

Потом ко мне снова приходят Ваня с Машей в сопровождении бабушки. Я сообщаю им о смерти Ларисы.

— Как сказать об этом папе? Он и так чуть живой, а эта новость его окончательно добьёт.

— Я предлагаю пока не сообщать ему, — говорит Эльвира Павловна. — Похороним её сами, а ему скажем попозже. Ему это сейчас будет как соль на открытую рану. Да ещё и дом сгорел!

Уцелел только сейф с документами и деньгами, да каким-то чудом не пострадал чердак, и все Ванины вещи сохранились, а вот Машины все сгорели. В огне погибли также и все вещи Эдика. Маша, узнав о том, что Лариса умерла, вдруг разражается бурными рыданиями.

— Это я её убила, это я виновата, — всхлипывает она.

Она признается, что в какой-то миг пожелала ей смерти, и, хотя потом она «отменила» своё желание, оно всё-таки сбылось — вот таким страшным образом. А ещё Маше не даёт покоя её последняя выходка с клеем: она так и не попросила у Ларисы прощения.

— Машенька, ты ни в чём не виновата, — пытаюсь я её успокоить.

Но она, вбив себе это в голову, не желает в этом разуверяться.

Мы с Эльвирой Павловной сами организуем похороны Ларисы. Леночку, разумеется, ей приходится тоже взять к себе, как и Ваню с Машей. Под корочками на моих руках и лице — новая розовая кожа, а прах Ларисы упокоился в ячейке 1024, где ему предстоит покоиться ещё пять лет.

На кладбище у Маши случается обморок. Всю дорогу домой я держу её у себя на коленях, а она шепчет:

— Я во всём виновата… Всё из-за меня. Из-за меня ты ушла, а теперь…

— Машенька, не надо выдумывать себе вину, которой нет, — говорю я. — Я никогда ни в чём тебя не винила, а в смерти Ларисы ты уж никак не можешь быть виновна. Это был несчастный случай.

Мне некогда читать, что написали в газетах о том, как я, рискуя собственной жизнью, спасла ребёнка, и некогда выяснять, кто написал правду, а кто наврал: нужно как-то сообщить Эдику печальные новости. Эльвира Павловна не хочет брать на себя эту миссию:

— Нет уж, увольте. Такое дело не для меня.

Мне ничего не остаётся, как только идти к Эдику самой. В этот яркий, по-летнему тёплый день он сидит в четырёх стенах своей палаты, печально глядя в окно на залитый весенним солнцем больничный сад. Он худой, седой и бледный, на лице — одни глаза. Увидев меня, долго всматривается и спрашивает:

— Что у тебя с лицом?

Я беру стул и ставлю возле его кровати, сажусь перед ним.

— Об этом я и пришла рассказать, Эдик… Боюсь, у меня для тебя плохие новости.

Он невесело усмехается.

— Хуже, чем сейчас, уже быть не может.

Я беру его руки в свои и сжимаю. На правой — обручальное кольцо. Такое же кольцо, только чуть меньшего размера, я принесла с собой, чтобы отдать ему.

— Эдик, пожалуйста, крепись. Собери всё мужество, какое у тебя только есть. В доме случился пожар… То, что у меня с лицом — это от ожога, уже заживает.

Я рассказываю, он слушает — молча, с сомкнутыми губами, неподвижно глядя мне в лицо. Я достаю из кармана и кладу ему на ладонь обручальное кольцо Ларисы. Я не говорю ему, что вместе с ней оборвалась, едва успев зародиться, ещё одна жизнь, которой было всего четыре недели. Он смотрит на кольцо, и его губы вздрагивают. Потом он поднимает глаза и шепчет:

— А Леночка? Леночка… что с ней?

— Успокойся, с Леной всё в порядке. Она не пострадала, не получила даже малейших ожогов. Сейчас она у твоей мамы. О похоронах Ларисы мы с твоей мамой уже позаботились. Вот. — Я вручаю ему свидетельство о смерти и справку о захоронении. — Правда, она считала, что лучше сказать тебе обо всём этом попозже, уже после твоей выписки, но я решила, что надо сказать сейчас. Я знаю, ты сильный, Эдик. Ты справишься. Думай о Леночке. Ради неё ты должен выдержать.

Он держит в руках свидетельство, справку и кольцо — всё, что осталось от Ларисы.

— Да, — хрипло шепчет он. — Да. Леночка…

Я глажу его седой ёжик, он кивает и зажмуривается.

Третьего мая — сухим, тёплым днём — Эдик досрочно выписывается из больницы. Я заезжаю за ним, и первым делом он просит меня отвезти его в магазин: ему нужно подобрать костюм по размеру. За последнее время он так похудел, что его единственный уцелевший костюм — тот, в котором он отправился в больницу — висит на нём мешком. Он идёт вдоль длинной вешалки, на которой висят чёрные костюмы, а я с тревогой всматриваюсь в его лицо — сдержанное, каменно-суровое. Он выбирает чёрный костюм очень строгого покроя, в стиле милитари — закрытый, с воротником-стойкой. Он хочет взять второй такой же, но я уговариваю его выбрать тёмно-серый, классический. Мы покупаем ему также три рубашки, два галстука, носки, бельё и одну пару туфель. Он сразу же переодевается в чёрный костюм, и мы едем на кладбище.

День великолепный: яркий, солнечный, полный жизни и тепла. Мы идём по аллее под зелёной дымкой молодой листвы, только начинающей выбиваться из почек, в руках у Эдика — одна красная роза. Он стоит у ячейки 1024 минут пять, всё с тем же каменным лицом и мёртвым взглядом. Сменив засохшую гвоздику на свежую розу, он прикладывает пальцы к губам, а потом — к табличке с цифрой 1024, поворачивается ко мне и говорит:

— Пошли.

Мы садимся в машину. Я спрашиваю:

— Ну что, к Леночке?

Он кивает. Однако по пути происходит ещё одна задержка: Эдику нужно в парикмахерскую. Он заходит, а я жду его в машине.

— Натэлла, ну, где вы там? — Голос Эльвиры Павловны в динамике слегка нетерпелив.

— Эдик в парикмахерской. Скоро мы приедем.

— Тогда уж сделайте полезное дело: купите для Леночки детскую смесь и пачку подгузников.

Из дверей парикмахерской выходит худощавая фигура в строгом чёрном костюме, сверкая на солнце выбритой макушкой. Когда она садится в машину рядом со мной, я спрашиваю:

— Ты думаешь, так тебе лучше?

Угол сурово сомкнутого рта Эдика чуть заметно вздрагивает вверх. Он трогает бритый затылок и отвечает:

— Не знаю. Но так хотя бы седины не видно. Мне сорок лет, но дать можно было все шестьдесят.

Я пожимаю плечами.

— Ну, если ты уверен, что лысина тебя молодит…

Он перебивает:

— Не буду же я красить волосы.

— Ладно, — говорю я. — Звонила твоя мама, надо купить кое-что для Лены.