Марина Дяченко - Ритуал

Извергая потоки, столбы белого пламени, он сомкнул когти там, где на этой морде должны были быть глаза. Дикий, оглушающий рев вырвался из глотки обитателя глубин, и клешни взметнулись вверх, но дракон не ждал, скользнул ниже, и несколько щупалец задергались в конвульсиях… Над берегом поплыл густой, тошнотворный запах паленого.

До Юты донеслась волна жара, клешни чудовища метались, ловя дракона в небе и не умея поймать. Ящер был намного меньше и уязвимее, но на его стороне было преимущество внезапности и страшное оружие — огонь.

И тогда чудовище снова взревело, но это был не крик боли и неожиданности. Ярость и оскорбленное достоинство были в этом крике. Удар — и дракон отлетел, как отброшенный ногой котенок.

И спрятавшиеся в скалах, трясущиеся храбрецы услышали вдруг в надсадном вое вполне членораздельную, раздраженную речь:

— Король! Король!! Что это?! Ты предложил ее сам! Именно ее! А теперь что?! Ты нарушил условия! Ты мошенник, король!

Но дракон кинулся снова, и чудовище умолкло.

Храбрецы в скалах пялили друг на друга глаза, Остин, залегший в какой-то щели, схватил ртом горсть песка… Но до Юты, к счастью, слова чудовища не дошли, потому что она кричала, не слыша себя:

— Арман, нет! Арма-а-а… Пророчество-о…

А дракон будто обезумел. Одно крыло его теперь слушалось с трудом, он заваливался на бок, но огонь из глотки был скор и беспощаден. Волны с шипением покрывались будто волдырями, и клубы пара поднимались над морем, затягивая поле битвы, мешая зрителям и не давая понять, кто побеждает… Пар то и дело освещался вспышками пламени, а, поднимаясь вверх, заволакивал небо, и солнце, и вот стало темно — такие густые облака сомкнулись над головами сражавшихся…

Когда порыв ветра разорвал на мгновенье пелену перед Ютиными глазами, схватка продолжалась уже далеко в море. Огонь вспыхивал все реже и реже; лесом вскинулись вдруг черные щупальца и тугой петлей захлестнулся раздвоенный, с пикой на конце хвост — смертоносный хвост чудовища. Громкий глотающий звук — и темная туша чудовища провалилась под воду, увлекая за собой охваченного, спеленутого этим хвостом дракона.

Алчно ухнув, сомкнулись волны. Пар поднимался выше и выше, и вот открылась поверхность моря, и чистый горизонт, и солнце.

Всякий воин, вступая в битву, должен быть готов к смерти.

Но всякий воин, даже самый отчаянный храбрец, всегда лелеет надежду остаться в живых.

Когда Арман вырвался из-за скал и увидел клешни, протянутые к прикованной к скале женщине…

В бездонных тайниках его памяти, прапамяти, оставшейся от предков, гнездился закон жизни: схватившийся с потомком Юкки обречен. Все могучие инстинкты немедленно приказали Арману бежать, сломя голову; но в этот момент, в этот самый момент он стал неподвластен ни инстинктам, ни здравому смыслу.

Клешни тянулись к Юте.

И тогда он понял, что погиб. Потому что порождение моря не осквернит Юту даже прикосновением, и ни волоска не упадет с ее головы, и за это он, Арм-Анн, сейчас отдаст жизнь.

Самый отчаянный храбрец идет в бой с надеждой выжить; свалившийся на голову дракон показался морскому чудовищу безумцем — похоже, он твердо решил умереть в схватке.

Внезапность и огонь были верными союзниками Армана — чудовище ведь готовилось к трапезе, а не к смертельному поединку. Растерявшееся и возмущенное, в эти первые секунды оно понесло наибольшие потери.

Арман нападал и нападал, и не жалел себя, и разом забыл все древние наставления о бойцовой доблести — не доблесть хотелось ему проявить, а изувечить врага как можно серьезнее. И он жег и кромсал, и растерянность чудовища вскоре сменилась яростью.

«Непобедим был Сам-Ар, и одолевал уже он, но Юкка, да задушит проклятье его имя, исхитрился подло и захлестнул в петли свои Сам-Ара, и увлек в пучину, и угасил пламя его, и обезоружил его…»

Арман не был непобедим, и потомок Юкки, пожалуй, справился бы с ним и на поверхности. Справился — если б Арман не бился, как последний раз в жизни. А так оно и было.

Удар тяжелого, тугого, как мокрый канат, щупальца ожег его крыло, потом еще и еще; крыло обвисло, а клешня захватила лапу, сдавила, и треснула Арманова чешуя, и от немыслимой боли помутилось сознание. Пар поднимался от кипящего моря, густой, удушливый пар. Рванувшись, Арман дохнул огнем — зашипела, покрываясь волдырями, бугорчатая кожа чудовища. Рев; Арману показалось, что шея его сейчас сломается, как сухая щепка.

Два кольца затягивались на шее, еще три прижимали к бокам крылья, и крылья трещали, ломясь. Живая удавка тянулась и захлестывалась, и Арман слишком поздно понял, что сейчас произойдет.

Рывок. Туша чудовища камнем низверглась на дно, и Арман увидел вдруг, как на месте неба сомкнулись волны.

Погас огонь, и чужой мир, стихия, несущая смерть, обступила раненного дракона. Солнце здесь было не солнце уже, а размытый круг на поверхности волн, и вместо воздуха, которым можно дышать — стаи, полчища крошечных пузырьков, живописно посверкивающих, ловящих блики на тугие бока, стремящихся вверх, вверх, туда, где солнце и ветер…

«Так погиб могущественный Сам-Ар, и помните, потомки…»

А чудовище проваливалось все глубже, и сжимало Армана все сильнее, и сквозь искры, пляшущие в его глазах, пробилась вдруг простая и беспомощная мысль: все напрасно. Утопит и вернется за Ютой.

И тогда в ужасе шарахнулись прочь морские обитатели. Забились в раковины все, кто имел раковину; кинулись прочь обладатели плавников, остальные прижались ко дну, слившись с ним, став его частью…

Потому что обезоруженный, задыхающийся дракон невиданным усилием разорвал смертельные объятья и схватился с царствующим в своей стихии морским чудовищем, и никогда за всю свою долгую жизнь потомок Юкки не встречался еще с таким соперником.

Сумасшедший, да зачем?! Разве та жертва на скале стоила его жизни? Драконы не могут дышать под водой, ему бы на поверхность рваться, а он, окровавленный, с рваным горлом — кидается, нападает сразу справа и слева, задыхается, но бьет, кромсает, смыкает и размыкает челюсти…

И чудовище смутилось, потому что ему-то жизнь была чрезвычайно дорога. Проклятье, должен же быть предел безумию!

Со дна поднимались тучи песка. Обламывались и вертелись в водоворотах веточки кораллов; в глубокой-глубокой впадине обнажился и сверкнул зубами человеческий череп.

Этот, обезумевший, шел до конца. Не ярость вела его — нечто большее, чем ярость, огромное и чудовищу недоступное. И, поняв это, потомок Юкки впервые в жизни испугался.

Не дракона — дракон издыхал. Испугался того, что двигало им. Того, что превратило страх смерти — святой, всеми владеющий страх — в посмешище.