Константин Соловьев - Урод

– Тихо. – Голос упал на него сверху твердыми тяжелыми комьями, придавил его к неровному полу. – Молчи.

Что-то холодное и мокрое коснулось правой части его лица, и Крэйн опять застонал, на этот раз от удовольствия. Пальцы, казавшиеся навсегда потерянными, неожиданно коснулись мокрой материи. Кто-то взял его за запястье и отвел безвольную руку от повязки на лице.

– Лежи. Не дергайся, слышь! Бяльцы свои расставь поперву, а потом… Тебе тут не тор-склет!..

– Багой, тащися сюда! Брось ты ту падаль, слышь! Багой! Грать пошли!

– Э, прихлопни пасть! Иду.

Он действительно умер.

Мир, в котором он оказался после смерти, был сер и беззвучен. Этот мир не мог иметь ничего общего с небом и землей, потому что находился по другую сторону жизни. Небо здесь было черное и низкое, а вместо земли пол устилали спрессованные подстилки из прелой травы. От травы пахло кислым и старым, уткнувшись в нее горящим лицом, Крэйн молча лежал, не пытаясь встать. Но серый мир не собирался отступать, он был вечен и незыблем. Нависнув над Крэйном, он смеялся ему в затылок сырым скрипом открываемых дверей и шелестел соломой.

Он был велик. Не меньше полутысячи локтей, в ширину около двухсот.

Стены мира были обмазаны толстым слоем глины и взбухали, показывая мощные крепкие горбы бревен. Даже воздух здесь был другой, какой-то жидкий и тоже серый, он не давал сил, лишь поддерживал жизнь. Им нельзя было надышаться, как не давала сытости и жидкая похлебка с плавающими в ней лохматыми островками съедобного лишайника.

– Я б, наверное, уже и человека съел… – Багой сел возле лежащего Крэйна, тщательно поправив под собой соломенную подстилку, шумно выдохнул. Сегодня он выиграл у соседей половину тангу, которые выдавали Эно три назад, и торопился его съесть, пока неиссякающий азарт и склонность к игре не позволили потерять бесценное приобретение. Тангу был мятый и старый, Крэйн слышал озабоченное дыхание щуплого худого тела и треск рвущейся кожуры. – Как представлю себе мясо…

Их клетка была не больше и не меньше других, десять локтей в ширину и столько же в длину, но расположена была в самом начале коридора, поэтому в нее немного проникал свет из узкого оконца под потолком. Потолок был грязный и обветшавший, а оконце совсем маленьким, но столб света был в толщину с два кулака и при нем можно было б даже читать, имей кто из обитателей этого мира способность разбирать символы. А символов было много. На восходе Эно, когда свет был рассеянным и розоватым, можно было разобрать надпись, выбитую в дереве на уровне головы, которая была начертана на противоположной стене. Из их клетки можно было разобрать только последнее слово, «Трис». К полудню луч Эно уходил дальше, все больше отклоняясь от стены, и к закату алел на противоположном конце, где читалось одно из первых слов – «существ». Крэйн никогда не видел надпись целиком, но всякий в этом мире знал, что гласит она «Вместилище отвратительнейших существ, собранное преславным господином Асенефом шэд Трис».

Прутья клетки тоже были из дерева, но толстого и крепкого. Каждый не уже запястья, они делили мир на две части. В одной ходили слуги, в другой жили такие, как Крэйн и Багой. Дверей здесь не было, прутья крепились намертво хитиновыми пластинами по внешней стороне клетки и их можно было выломать только с другой стороны. Расстояние между ними было достаточным, чтобы слуга мог просунуть руку и плеснуть в глиняную миску похлебки из специального узкогорлого кувшина. Клетки никогда не открывались, только в тех случаях, когда кто-то из жителей этого мира испускал дух или преславный господин Асенеф шэд Трис находил новый экспонат для своей коллекции. Крепкие дружинники выламывали один прут, после чего тщательно крепили его обратно. В это время сзади них стояли другие, с кейрами и артаками наготове.

– Хватит жрать, шуму от тебя, как от голодного шууя! – Крэйн раздраженно перевернулся на спину. – Дай поспать!

– Ишь, спать он будет… – Багой громко сплюнул обсосанную скорлупу и довольно рыгнул.

Багой был уродом. Скальп его, сорванный лапой хищника еще в юности, сросся неправильно и висел складками, почти закрывая один глаз. Нос смотрел набок, а вместо щеки зияла черная дыра, в которой видно было ворочавшийся багровый язык.

Уродство его не было плодом аулу, много тысяч Эно назад он по неосторожности наткнулся на голодного хегга. Ему удалось уйти, и отделался он достаточно легко. В мир уродов Триса Багой попал случайно, когда стражники поймали его на грабеже в городе. Это могло закончиться для него ывар-тэс, но второй раз Ушедшие сохранили ему жизнь, и Багой, несмотря на достаточно зрелый возраст и опыт нищего бродяги, сохранил веру в Ушедших и справедливость.

– Сколько можно спать? Ты всю жизнь свою проспишь.

– Пшел… – Крэйн перевернулся на другой бок.

– Пожрать тебе дать? У меня завалялось. Э, чуешь?

– Сам ешь.

– То «хватит жрать», то «сам ешь». – Багой пожал плечами и прислонился спиной к стене. Взгляд его стал задумчив. – Слышал, два Эно назад еще одного гостя поймали? Говорят, одной руки нет и вместо одного глазу – ухо. Как тебе такое? Не иначе к нам присадют, это я тебе верно говорю. С начала передали, с третьей клети, там Доик сидит, у него приемыш бывший в слугах… Представляешь – ухо вместо глаза, а? Каково? Крэйн!

– Чего тебе?

– Чего ты молчишь?

– Сплю. Отлезь.

– Ты слушай. – Багой заволновался, сплюнул прилипшую к губе кожуру, придвинулся ближе. – Опять худо иль что? Жжет?

– Нет, нормально. Спать хочу.

– Ты ж третий десяток Эно подряд дрыхнешь, куда в тебя столько?

– Мое дело. Отлезь.

– «Отлезь», «отлезь». – Багой, обиженный в лучших чувствах, отошел. – Привыкнешь еще. Думаешь небось, что жизнь тут и закончилась, да? А вот не закончилась. Жить тебе здесь еще десять десятков Эно и еще больше. Жизнь твоя не там, – он ткнул кривым грязным пальцем в сторону коридора, – а здесь. И жить тебе здесь до самой твоей смерти.

«А ведь прав он, – ляпнул внутренний голос. – Это и есть твоя новая жизнь. В качестве личного уродца светлого господина Асенефа шэд Трис. Привыкай». Серый мир вокруг него шелестел соломой и звенел отдаленными нотками злых и ленивых голосов. Этот мир не отпускал никого. Но при одной мысли, что с ним надо будет смириться, подчинить ему самое дорогое, что есть в жизни – свободу, – стать частью этого серого душного вместилища уродов, делалось настолько гадко, что Крэйн, забывшись, впивался пальцами в соломенную подстилку. Только не он! Пусть жрут свою похлебку эти недоноски с мочой вместо мозгов, пусть пялятся из-за решетки на славных гостей господина Асенефа, этот путь не для него. Не сможет он умереть на гнилой подстилке в темном сыром углу.