Роман Светлов - Прорицатель

— Не знаю. Я сам почти ничего не помню. — Калхас смотрел на меч, покрытый обильной, густеющей на глазах кровью.

— Ого! — Филипп с пониманием поцокал языком. — Однако тарентинцы потрепали нас изрядно… К счастью, здесь был всего один их отряд.

Калхас оглядел поле и обнаружил, что большая часть сакаскинов, опять собравшись в лаву, преследует тех, кто сумел уйти из-под удара слонов.

— Славное дело! — Филипп указал в сторону дороги. — Поскакали к Дотиму! Кажется, он тоже управился.

Пастух машинально направил лошадь вслед за военачальником. Руки его мелко тряслись, и он не мог понять, от усталости это или от облегчения.

Рассеявшиеся антигоновцы исчезли в пустыне, и слоны под прикрытием отрядов Филиппа и Дотима прибыли в лагерь. Славословия, которыми встретили их появление, были таковы, словно между слонами шел закованный в цепи Фригиец. Не слушая вождей, солдаты сбились гигантской толпой перед палаткой стратега и долго возглашали ему здравницы, связывая сегодняшний успех с предусмотрительностью Эвмена. Тому не сразу удалось умерить восторженный пыл своей армии.

— Вина!.. Вина!.. — стали восклицать некоторые воины.

— Никакого вина! — резко отвечал стратег. — Ни сегодня, ни завтра! Антигон может попытаться воспользоваться нашей радостью. Сегодня мы удвоим караулы. А завтра начнем укреплять лагерь рвом и валом!

К удивлению Калхаса, солдаты восприняли слова Эвмена без ворчания. Действительно, этой ночью никто не пил, а на следующий день тысячи людей, сменяя каждую стражу друг друга, копали ров. Работали без воодушевления — но работали-таки! Никогда авторитет стратега еще не стоял так высоко, как после схватки за слонов.

Между тем, последняя принесла Эвмену не только авторитет, но и заботы. Антигоновцы выбили едва ли не половину погонщиков. Эвдим срочно подбирал им замену среди своих индийцев, но на привыкание слона к погонщику уходят месяцы, если не годы, а битва могла произойти уже завтра. Стратег жаловался:

— У Антигона слонов было вдвое меньше, чем у нас. А теперь он сравнялся с нами. Боюсь, новые погонщики не создадут ничего, кроме сумятицы.

Тем не менее общее приподнятое настроение царило и в палатке стратега. Даже Иероним преисполнился воинственным духом:

— Ты должен будешь остаться в лагере, — осаживал его Эвмен.

— Наоборот! Я наконец должен быть рядом со всеми! — возмущался историк.

— Когда ты здесь, я могу не беспокоиться о своей семье, — объяснял стратег. — И, потом, твое дело — писать, а не махать кусками железа.

Такие разговоры случались и перед прошлыми сражениями. Но теперь Иероним был необычайно настойчив. Он своими глазами хотел видеть конец Фригийца.

— Я не пускал бы за пределы лагеря и Калхаса, — улыбнулся Эвмен.

— Ну уж нет! — пришла пора возмущаться пастуху. — Боги молчат, подсказать я не могу ничего, так пусть от меня будет хоть какой-то прок!

Он тоже хотел видеть конец Антигона. Он тоже был уверен в успехе. И даже когда — дабы не сглазить — заставлял себя бормотать под нос фразы вроде: «только не надо радоваться победе, которой еще не было», рассудок отступал перед надеждой.

Прошел второй день и третий. Разъезды обагряли кровью оружие, но Фригиец, похоже, не собирался выходить их лагеря. Все приписывали его осторожность страху. Это и радовало, и немножко раздражало. Антигон оттягивал исход, омрачая необходимостью ожидания радость грядущей победы.

Вечером третьего дня в шатре Эвмена Калхас увидел близких стратегу людей: Иеронима, Филиппа, Дотима. Они решали, как выманить Фригийца из лагеря, подкрепляя свои силы местным пивом — черным и едким. Это пиво сразу же делало мысль беззаботно-самоуверенной. Может быть поэтому Эвмен и потчевал им соратников: самоуверенность рождала неожиданные планы, а сейчас им была необходима именно неожиданность. Когда Калхас сел рядом с Дотимом, тот, радостно щерясь, доказывал всем, что нашел наилучший способ решения задачи.

— Нужна приманка! Нужно, чтобы Антигон открыл ворота, и мы проникли внутрь! Конечно меня, или Филиппа, пускать в свой лагерь он не станет. Но если кто-нибудь из сатрапов — например, Певкест, — изобразит из себя перебежчика? А? Мы бросимся преследовать его, персы, как бы спасаясь, проникнут через ворота — и дело сделано!

— А если Певкест и вправду перебежит! — спросил Калхас.

Все засмеялись.

— Нет, Дотим. Слишком сложно. Антигон недоверчив. Очень многое придется делать, чтобы убедить его. И, потом, сложные планы срываются чаще простых.

— Так, может, не мудрствовать? — подал голос Филипп. — Поднять завтра утром армию и устроить штурм Антигонова лагеря. По всем правилам — как Александр штурмовал Тир.

— Ночью! — горячо добавил Дотим. — Не завтрашним днем, а ночью. В кромешной тьме! И дать каждому солдату по факелу. Представляешь — из тьмы надвигается море факельных огней!

Стратег скептически покачал головой:

— Ночной штурм — это хорошо. Но у нас слишком много отрядов в армии, слишком много разных воль. Они перепутаются, в темноте начнут драться друг с другом, мешать, устроят панику. Но дневной штурм отпадает тем более. Антигонова армия численностью немногим уступает нашей. Конницы у него даже больше. Войск, чтобы защитить вал, Фригийцу хватит. А в самый разгар штурма из ворот появятся фессалийцы, или тарентинцы. Мы не добьемся ничего, потеряв слишком многих. — Стратег вздохнул. — И засады-то не устроить. Местность ровная, как стол.

Дотим и Филипп уткнулись в сосуд с пивом. Потом, словно сговорившись, повернулись к историку:

— Иероним, — позвал Дотим. — Твое искусство — память. Неужели ты не можешь ничего вспомнить?

Историк, словно не слыша их, жевал губами. Наконец он вздохнул и произнес:

— Хитростей я помню много, но такой ситуации как сейчас — нет. Единственное, что приходит в голову — последовать примеру Дария при Иссе.

— То есть? — спросил Дотим.

— Он думал, что Александр избегает встречи с ним и, дабы вынудить нас к сражению, зашел с тыла, перерезав дорогу, по которой мы пришли в Сирию.

Филипп отмахнулся:

— Пока мы обходим Антигона, он либо нападет на нас, либо займет Габиену. Чем тогда станем кормить солдат?

— Значит нужно поступить так, как поступали в древности, — многозначительно сказал Иероним: — Нужно послать вызов. Коли Антигон заботится о своем имени, он его примет.

— Я уже думал об этом, — задумчиво произнес Эвмен. — Я тоже забочусь о своем имени. Но в ситуации Фригийца я, наверное, не принял бы его.

Калхас с любопытством слушал рассуждения военачальников. Разговор шел о событии, которое должно было решить судьбу чуть ли не всей ойкумены, но пастух поймал себя на том, что наблюдает за советом как за игрой тонких, искусных в своем деле умов. Игра эта доставляла удовольствие его голове и не будоражила сердце. Словно речь шла не о жизнях многих тысяч людей — в том числе и его жизни. В этой игре не было ничего страшного, ибо в ней не было реальности. Когда пастух понял это, тревога неожиданно коснулась его души. Калхас стал лихорадочно соображать, чем она вызвана. Эвмен и его соратники были увлечены задачей всерьез — значит, речь шла не о том, как они ее пытались решить, а о том, что они опаздывали, если уже не опоздали. Тревога нарастала — боги что-то подсказывали пастуху, намекали на опасность, но он не мог понять, в чем она заключалась.