Леди, которая любила лошадей (СИ) - Демина Карина

А она согласилась.

И сыграла в несчастную вдову.

- Родственнички его, конечно, засуетились, да только… отыскалась и духовая грамота, в которой он все-то имущество свое жене любимой завещал, - улыбка Ефимии Гавриловны больше на оскал походила. – Они, конечно, судом грозили, потом еще и кредиторов набежало, что тараканов из печки, да… Долечка всех от меня отвадил.

- И что взамен? – спросил Вещерский.

- Записи вашего отца, верно? – некромант тряхнул головой и зевка не сдержал. Зевок вышел смачным, во весь рот. – Того единственного человека, который сумел вернуться из экспедиции живым… и не просто вернуться. Он ведь принес что-то, так? Что-то такое, что должно было изменить всю его жизнь.

- Помер он, - Ефимия Гавриловна перекрестилась. – И матушку мою с собой забрал… а записи… от него много всякого осталось.

Поднявшись, она подошла к креслу, в котором сидел некромант.

- Из-за той экспедиции, умник, все-то и началось… ею и закончится… скоро закончится.

Она глядела на Ладислава, и жилки на шее ее напряглись, проступили сквозь кожу. Почудилось, что еще немного и кожу эту прорвут.

Но…

Нет.

Ефимия Гавриловна отошла.

Ладислав же заговорил, обращаясь, впрочем, не к Рязиной, но к княжичу.

- Если бы не те бумаги, что тебе прислали, я бы так и маялся, как оно получилось так… из официальных документов многое вымарали. К примеру, что за два дня до катастрофы Берядинский, младший брат того самого Берядинского, покинул лагерь. Он отправился в город и должен был вернуться, однако не вернулся… правда, узнали об этом далеко не сразу. Сперва его сочли погибшим, как и остальных. Все же далеко не все тела удалось извлечь. Однако Берядинский объявился сам.

Ноздри Ефимии Гавриловны раздувались, а на лице появилось выражение крайней степени недовольства.

- Он пожелал принять наследство. И у него получилось… вот только выяснилось, что брат его, движимый желанием совершить переворот в науке, вовсе забросил дела. А там и долгов наделал, к экспедиции готовясь. Так что от наследства остался лишь титул, да и тот после смерти вашего батюшки отошел к его кузену, ибо вы никак не могли наследовать.

- Титулы и деньги… деньги и титулы… прав был Долечка, когда говорил, что в мире этом прочие вещи утратили значение, остались лишь титулы. Батюшка мой тоже… матушка-то из хорошей семьи была. А он все… так и не женился… как же, с мещанкою обвенчаться… обещался ей только… клялся… тьфу, - она сплюнула под ноги. – Матушка моя верила, хотя всем-то было ясно, что не женится. Найдет себе тоже кого… с титулом. А что я ублюдок, так вашим, титулованным, оно вовсе даже не зазорно ублюдков плодить.

Она пожевала губу.

- Вставай, княже… поедем…

- Куда?

- Правду искать. Тебе ж, чай, тоже любопытственно… а экспедиция та… и ты вставай, Демьян Еремеевич, и дружка своего поднимай. Только не дурите. Вы ж люди разумные… вы ж не хотите, чтоб с городишкой этим беда приключилась?

- И сколько их?

- Бомб? Откуда мне знать-то, я женщина мирная, тихая, от политиков далекая… - она пожала плечами и сама-то сгорбилась. – Это просто времена ныне дюже неспокойные… и террористы опять, сказывают, разгулялись… там одну взорвут, здесь другую… и главное же ж не смотрят, что Гезлёв городок мирный, люди там отдыхают, приличные, замечу, люди… но глядишь, и обойдется еще. Ты, княже, ведь не позволишь несчастию случиться?

- Матушка, - в двери заглянул Сенька. – Экипаж готов. Только… вы бы поспешали. Неспокойно тут…

- Твоя правда, неспокойно, - согласилась Ефимия Гавриловна. – Сейчас выйдем… ты там оглядись… так вот, бомбы, они разными бывают… и люди тоже. Одни едва тлеют, другие горят, а третьи и полыхнуть способны, коль выйдет. Батюшка мой своего братца недолюбливал. Тот горел ярко. Я помню его. Как-то заявился в наш с матушкой дом. Разговору имел. Желал, чтобы матушка уехала куда подальше, меня прихвативши, ибо присутствием своим мы роду славному репутацию портим. Она не пожелала, да… - Ефимия Гавриловна посторонилась и рученькой махнула, пропуская. – Идите, что ль… до конюшен доедем, а там как Господь дозволит. Глядишь, и обойдется.

Она вытащила распятье на тонкой цепочке и поднесла к губам.

- И в экспедицию свою он тятеньку потащил, чтоб с матушкой разлучить. Верно, надеялся, что любовь их великая разлуки не выдержит.

Глава 29

Экипаж, запряженный парой массивных першеронов, был столь же уныл и обшарпан, как и сам дом. Сенька поспешно откинул лесенку и руку подал, помогая матушке взобраться. После проследил, чтоб и прочие сели.

- Туточки давай, княже, - Ефимия Гавриловна похлопала близ себя. – Из экспедиции батюшка вернулся… не таким. Он был странен, нервозен, все время говорил о том, что брат его старший, хоть и безумец, но открытие совершил. И что открытие это многое в жизни переменит. И что он должен первым успеть. Ты вот про бумаги спрашивал. Он их писал. Первый день - и вовсе не вставая, в туалет и то не отлучался, так и гадил под себя… отвратительно. Я уже тогда поняла, что разумом он подвинулся, а матушка, она верила… и шкатулочку ту приняла, пообещала, что припрячет.

Сенька свистнул, и лошадки пошли широким шагом.

А Демьян прислушался к тому, что происходит вокруг. Если за ними и вправду наблюдают люди Вещерского, то он, Демьян, должен ощутить их присутствие.

Но нет.

Трава.

Кузнечики.

Птахи какие-то, да и те вдали, будто сам дом и вправду проклят, отчего и не спешат приближаться к нему живые создания.

- Он и скончался там, в своем кабинете… не сразу, да… три года протянул… и да, наследство принял, только пользы оно не принесло, то наследство. Там и вправду мало что сохранить удалось. Дом разве что… но на большее его не хватило. Он… писал… целыми днями сидел и писал. Нет, гадить под себя больше не гадил, матушка следила, чтоб он и ел вовремя, и в туалетную комнату захаживал. Как за дитем малым, только… сдается мне, она была счастлива, что уж теперь-то он всецело ей принадлежит.

Ефимия Гавриловна сидела, прижимая одной рукой к боку пистоль, а другой – огромный свой саквояж. И теперь-то при солнечном свете становилось ясно, сколь велик он и несуразен. Примятый с одного боку, с другого он раздувался, и кожа натягивалась, грозя лопнуть.

Потертые уголки.

Черные бляхи.

А главное, внимательный взгляд Вещерского, прикованный к этому вот саквояжу. И не он ли на самом-то деле нужен? Опасны ведь не столько бомбы и бомбисты, или вот эта несуразная нехорошая женщина, сколько само знание, сокрытое в уродливого вида сумке. Знание, способное изменить мир и отнюдь не к лучшему. А еще перекроить многие жизни, иные и вовсе оборвав.

Достаточно ли этого, чтобы рискнуть? И не только собою?

Мог бы спросить, спросил бы.

- Потом, после смерти, она собрала эти вот бумаженции, - Ефимия Гавриловна похлопала по боку саквояжа. – Отнесла их к одному… ученому. При жизни, сказывала, большим приятелем Берядинского значился, частенько в гости захаживал. Только ненадолго этой дружбы хватило. Маменьку он принял, вспомоществление оказал, цельных сто рублей жаловать изволил. И записи просмотрел. Сказал, что Берядинский, конечно, был личностью выдающейся, но под конец жизни явно свихнулся, да… и что смысла во всем этом богатстве нет.

Коляска шла неожиданно мягко, и мимо проползали поля, и свобода казалась невероятно близкою. Демьян понял, что нитку на запястьях он стряхнет с легкостью. С неменьшею выберется из экипажу, а там… не побежит же за ним Ефимия Гавриловна в самом-то деле.

Он даже представил, как несется она громадными скачками, высоко подобравши нелепые юбки, и не удержался, усмехнулся.

- Ишь, все веселитесь… - она поджала губы. – А ведь Господь все-то видит. Не даром нас свел.

И широко перекрестившись, Ефимия Гавриловна продолжила.

- Коль бежать вздумали, то воля ваша…

Из саквояжа появился преизящного вида револьвер с беленькими щечками на рукоятке.