Олег Верещагин - Garaf

Спасибо тебе, хотел сказать Гарав. Но такое не говорят вслух. И как объяснишь, что можно объехать весь мир — и не найти… или всё–таки эта память — сон? И где–то на востоке люди ждут пропавшего мальчика?

Эти мысли были томительными. Гарав выпил полкружки вина. Рассказал, чтобы окончательно отогнать тоску, про поединок, хоть и не собирался сначала. Фередир коротко, резко захохотал, стукнул по столу кулаком:

— Так и надо! Ну ты молодец, Волчонок! Укусил их за рыжие хвосты, аххх — молодец!

Гарав тоже засмеялся — искренне. С Фередиром было легко смеяться. А тоска, как видно, его побаивалась. И то, как он назвал Гарава — Волчонок, переведя синдарское имя даже не на адунайк — на талиска, получилось красиво: Ульфойл — тоже понравилось.

— А вот, — вспоминилось вдруг. — Почему тех тварей называли гауры? Волк же не гаур.

— Это были не волки, — хмуро ответил Фередир и отпил вина. — Оборотни.

Гарав опустил голову. Дёрнул плечами.

— Они прев… ращаются… — начал он. Фередир помотал головой:

— Нет, это сказки… — он задумался и поправился: — Ну, может, когда–то так было. Но сейчас так не бывает. Оборотень — это вот такое тело, а в нём душа какого–то разумного существа. Искажённая.

Гарава опять тряхнуло.

Это был страх. Но он пришёл — и ушёл.

* * *

Эйнор уже не спал. Он валялся на постели, чему–то улыбался и потягивался, как большое сильное животное. При виде оруженосцев — замер, прищурил один глаз и внимательно посмотрел вторым. Пристально так. Оценивающе.

— Ой, — сказал Фередир почти всёрьез.

— Нагулялись? — Эйнор сел. — Гарав, тащи–ка свои доспехи.

— Уф, — выдохнул Фередир… может, когда–то так было.ивалисьрашениями. правда,м. вот

… — Ну не могу больше! — завопил Гарав и получил оплеуху. — Ну шестой раз! — сил злобно зыркать на оплеуху уже не было, мальчишка был весь в поту и отдувался.

— Ты делаешь всё медленно и путаешься, — терпеливо сказал Эйнор. Он и не злился, оказывается. — Враг ждать не станет.

— Тебе самому всегда Федька помогает! — Гарав зло потёр ухо и мотнул головой на сидящего тише мыши за проверкой снаряжения в дальнем углу. — А от нас требуешь — сами, сами! Быстрей, быстрей!

Эйнор вздохнул…

…На то, чтобы снарядиться без всякой помощи, затягивая ремни одной рукой — Эйнору понадобилось тридцать семь секунд. Гарав считал вслух — громко, и с каждой названной цифрой его голос становился всё более и более унылым.

— Тридцать восемь, — вредно сказал Гарав, хотя металлическая статуя уже стояла возле коня, глядя на мальчишку — насмешливо — глазами из прорезей маски.

— Но не двести тридцать три, — сказала маска. — Ладно. Пока хватит. Кстати, давайте–ка вниз, проверьте коней. Вечером уезжаем.

— Вечером?! — вскинулся Гарав.

И понял, что все его слова и желания просто не будут приняты в расчёт.

— Да, а что? — Эйнор поманил Фередира и с его помощью вылезал из доспехов.

— Ничего, — спокойно ответил Гарав…

…Они выехали из северных ворот Форноста, когда солнце уже начинало садиться. Гарав не понимал — зачем, почему? И не оглянулся — а ведь очень хотел.

Он качался в седле и вспоминал Тазар. Не лицо, а пальцы — пальцы и свой перстенёк, который осторожно надвигает на один из них.

Тонкий и тёплый.

Глава 15 -

в которой выясняется, какая это нудная вещь — путешествие.

И опасная. И страшная.

Путешествие верхом оказалось длинным, монотонным и скучным.

День начинался через час после рассвета, когда они поднимались. Умывались, ели горячее, седлали коней и ехали. Ехали шагом, реже — рысью до полудня и останавливались на два часа. Рассёдлывали, кормили и чистили коней. Обедали всухомятку и отдыхали, сколько получалось — по ощущению не больше часа. Ехали, пока солнце не опускалось к горизонту. Останавливались на ночлег. Рассёдлывали, кормили и чистили коней как следует. Готовили ужин на разведённом небольшом огне. Ели — уже в сумерках. Какое–то время отдыхали и разговаривали. Потом двое ложились спать, завернувшись в плащи, а один заступал на примерно трёхчасовое дежурство. За час до подъёма последний дежурный готовил завтрак. И всё начиналось сначала. Всё, что разрешалось сделать на время сна — расстегнуть поясной ремень.

Первые дни, если честно, Гараву было очень трудно. Утром не хотелось вставать так, что он невольно просыпался минут за двадцать, а то и за полчаса до подъёма и тоскливо слушал, что делает дежурный, ожидая: вот сейчас… сейчас… сейчас будет тормошить… Днём Фередир и Эйнор по очереди спали в сёдлах. Гараву тоже никто не запрещал, но у него просто не получалось. По вечерам хотелось поговорить после дневного молчаливого качания в седле, но язык не ворочался, и мальчишка просто засыпал. Кроме того, зверски болела задница и ноги. Он, правда, ничего себе не стёр, как грозились авторы почти всех книг, где встречались всадники–новички, но боль была нудной и беспокоящей.

Потом он постепенно привык. И к коню, и к доспехам, и к медленному равномерному движению, и к ночной прохладе с ветерком. Научился правильно обхаживать коня. Ушла боль. И вечера обрели интерес — почти такой, как в туристском походе.

И Эйнор, и Фередир умели и любили петь. Кроме того, Эйнор любил рассказывать легенды о Нуменоре, а Фередир обожал то, что в мире Пашки назвали бы «страшилками» — рассказы о Шепчущем лесе и Мече Света, о страшном колдуне Мельнике — и умел их рассказывать так, что даже Эйнор как–то притихал, и становилось видно, что рыцарю не так уж много лет… Пашка тоже потихоньку начал рассказывать разное. Он для себя всё–таки выстроил легенду, что родом с очень далёкого востока, где про здешние дела и слыхом не слыхивали… ну и тут, соответственно, тоже про тамошние места не знают. Ни Эйнор, ни Фередир не расспрашивали особо больше, как же всё–таки Гарав оказался здесь. Видно, думали, что он, если и вспомнил, то ему не очень–то приятно про это говорить. Зато с удовольствием слушали, например, немного переделанные истории про битвы с монголами. Гараву даже было немного стыдно — чего доброго, попадёт это в здешние серьёзные летописи: вот, мол, какие дела творятся на востоке!..

…В тот вечер Гарав — а точнее, Пашка — обнаглел окончательно, возжелал славы и выдал на привале стихи своего собственного сочинения, которые днём, качаясь в седле, записывал выпрошенным у Эйнора свинцовым карандашиком на у Эйнора же несколько ранее выклянченной бумаге. Восстановив по памяти текст на русском, Гарав тут же стал писать подстрочник — на адунайке русскими буквами — и неожиданно обнаружил, что вполне может соорудить стихи и на этом языке, тем более, что тут обращали внимание не столько на рифму, сколько на ритм. И вот теперь заливался соловьём, сидя возле костра и с удовольствием наблюдая, как спутники — оба — то фыркают, то откровенно хохочут.