Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки

По истечении сего времени герцогская чета устроила сэру Джейкобу пышные проводы. На этот раз меня не звали, я сам пригласился: все равно заняться было нечем.

В дальнем конце главной залы ратуши на ступенчатых пирамидах стояли два сиденья с высокими готическими спинками. Даниэль был окружен гвардейцами-мужчинами, Франка — женщинами. Среди первых выделялся новоиспеченный христианин и молодожен Яхья-Иоанн в самой богатой своей тафье, при шпаге и с крестиком, поблескивающим в вырезе кружевной сорочки. Счастливые и жаждущие глаза его были устремлены напротив. Там на ступенях у ног герцогини расселись ее прелестные девы, распустив цветные юбки и распушив перышки. Немало среди них было незнакомых мне лиц, видно, опять пополнение. На самом верху, у подножия, стояла скамеечка для то ли первой статс-дамы, то ли просто новой любимицы.

Впервые мне пришло на ум, что веселая властность, с недавних пор присущая нашей герцогине, ее старит. И как ей удалось залучить в свою свиту такой перл изящества? Каштановые локоны, забранные в тончайшую золотую сетку по старинной моде; искрящиеся восторгом и любовью темные глаза; нос с изысканной горбинкой; алые губы, точно припухшие от поцелуев, чуть великоватые для аристократически утонченного лица…

И снова меня осенило, разумеется. Ноэминь! То есть Мариам, конечно. Да по одному дареному голубому жемчугу на шейке можно было догадаться. Любопытно, много ли имел наш Яхья с этого волшебного превращения или его так же обвели вокруг пальца и поддели на крючок, как и меня в некую приснопамятную ночь?

И везде: в улыбках сэра Джейкоба и отца Леонара, в вольных манерах гвардейцев, в разговоре сановников, купцов, горожан всех рангов — царило благодушие и благорастворение воздухов. Сказочная пастораль на лужайке посреди барашков, жующих словесную травку.

Не уверен, были ли они все в восторге от лицезрения молодых супругов, но я… Постоял немного для приличия — и снова удалился. Похоже, это переросло у меня в привычку.»

Отец Леонар. Медитация

«И вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее: она будет поражать тебе голову…»

«Во всех смыслах неточно. Не голову — палубу. Ибо на исходе этого гремучего и победного лета наш крылатый змееныш снова прикинулся прогулочной яхтой. Я пошил себе робу и склепал штаны из парусины, крашенной индиго, и на правах старого разбой… духовного отца учу прекрасных дочерей Юмалы карабкаться по вантам. Последние куда более приспособлены для лазанья, чем лэнские горы. Впрочем, и здешние мои ученицы ловки как белки, хоть вниз головой слезут, особенно наша инэни Франциска-Катарина. О ней я в свое время чего-то не додумал.

Все ее девицы, особенно новейшего привоза, одеты настолько прочной и блестящей скорлупой, что ее содержимое нимало не трогает мою плоть и не волнует моей застоялой мужественности. У Франки выучка совершеннее и скорлупа потаеннее — право, я бы поддался соблазну, если бы она не была со мною так открыта и бесхитростна.

Бесхитростна? Как у всех истинных женщин, у нее душа кошки. И это кошачество тоже, как и сама Кати, имеет три уровня. Первый: шаловливость, беспечность, раскованность игры и выпускание коготков. Кати — Дразнящая, как тут называют молодую женщину, испытывающую противоположный пол, так сказать, на прочность. Но при всем этом она светла и чиста, как солнечный луч, что пронизывает алтарный витраж и делает краски яркими и насыщенными.

Второй уровень. Потаенная гордость и безумное самолюбие. Скрытность, в которой ее архитрудно уличить. «Не желаю никому быть в тягость и никому — навязываться с нежностями», — говорит она мне. «И мужу?» — спрашиваю я. «Тем более мужу, падре», — отвечает она почти шутливо.

Герцог Даниэль — самая загадочная фигура среди них всех. Честен не только ради выгоды, но и вопреки ей. Настолько безрассуден в свой порядочности, что «лесные беглецы» не побоялись доверить ему себя. Расчетлив во всем, что касается денег и слов: и то, и другое у него — чистое золото. Причудник, как и мы все — и я, и мальчик, и сама Кати, и ее тезка — но тонкий умница. И родилось же такое явление в нашу сумбурную эпоху! Хотя он видит в ней свой путь, в отличие от душеньки кэпа Френсиса. А тот во всё вмешивается, ничего не прозревая до конца, вечно суется куда не просят и всюду пригождается. Носит в себе нечто: невоплощенную харизму, подавленную жажду творчества? Любовные терзания его — чушь, для фона. Иногда я как бы сквозь туман или мутное стекло провижу его судьбу… Это еще стоит отработать.

Но — погоди. Не суетись мозгами. Ты думаешь о Франке на третьем, самом глубинном уровне ее души. О Франке в обличии кошки — золотой кошки — напарницы золотого солнечного кота. Из коллекции милейшего Даниэля: желтый кот Ра-Озирис, который отрезает голову паскуднику Сету. (На рельефе, окаймляющем подножие статуэтки, змеюка выгибается волной, точно край гофрированного испанского воротника.) Чем-то сходным в Ветхом Завете занимались еврейские героини-победоносицы: Иаиль, Юдифь. В них, на мой взгляд, есть что-то ненатуральное: истинно женский триумф должен быть бескровен, Не протыкать висок, не рубить голову, не крошить на мелкие части, а попирать ногой мировое зло… Как Ева. Новая Ева.

Ладно, хватит с меня. Я приблизился к чему-то настолько тайному, что оно отталкивает меня от себя.»

Рассказ Френсиса

«Конец лета и начало осени были спокойны, мирно спокойны, застойно спокойны, но и прелестны как никогда. Во всей округе яблоневые ветки ломились от плодов, и приходилось подпирать их жердями и рогатинами. Хмельной дух стоял в знойном воздухе. Сытно и гладко катилась гэдойнская жизнь: английские деньги крутились в нашей торговле, барыш делился на их и наш, только наша доля оседала непонятно где. Через земли, лежащие близ Дивэйна, перегоняли к нам табуны полукровок, чуть более короткошеих и приземистых, чем драгоценные эдинские скакуны огнистой и золотисто-гнедой масти, и более разнообразных в окрасе. Вся наша армия и городская охрана всели в седло, да и всюду, даже в самом Эдине, охотно покупали «северянок», что были много дешевле и неприхотливей старых конских пород. Лошадиные торговцы ходили с высоко поднятой головой, а ветеринары пользовались совсем уж неслыханным почетом.

Подернулось сытым жирком всё в Гэдойне, включая нашего сакраментального котяру и бродячих псов, коих в городе всегда было несть числа. Отец Лео на этой почве, а скорее от безделья, завел себе коллекцию не хуже герцогской, только в совершенно ином роде. Он привечал собак, причем самых беспородных приблуд, которые решительно ни на что не годились, кроме как лопать и брехать, и остались не при деле. Носил поверх чуть ли не епископского облачения странный жилет длиною едва ли не до полу, усеянный карманами, и набивал их хлебными корками, мясными обрезками и костями. Псы тянулись за ним целой связкой, куда бы ни шел. Время от времени он оделял их кормом, гладил то одного, то другого по кудлатой башке и приговаривал нечто поощрительное.