Маргит Сандему - Дочь палача

Все это были внешние события, в самой же семье, как никогда, царила солидарность.

Ранним апрельским утром над Элистрандом забелело полотенце. Женщины из других усадеб до этого уже посматривали в окна, не вывесили ли флаг. И тут же выехали кареты.

Лив вдруг страшно засомневалась, осмелится ли она присутствовать при этом, но она знала, что Габриэлла обидится, если она не приедете. И она, сжав зубы, поехала.

Габриэлла, с ее тонким сложением и хрупкостью, гораздо хуже, чем предыдущие роженицы, перенесла все, хотя рожала уже второй раз.

Но Маттиас считал, что все это из-за нервов: она была испугана, чувствовала себя одинокой и не могла расслабиться.

Лив помнила прошлый раз, роды прошли стремительно. Сейчас же потребовалось гораздо больше времени, и она видела в этом хорошую примету. Однако Сесилия была настороже, помня, что предыдущие роды были неудачными.

Теперь женщины не совались все сразу в акушерскую работу. Они просто старались облегчить длительный предродовой период, и возле Габриэллы постоянно сидели одна или две женщины, чтобы не утомлять ее.

Но к трем часам утра все закончилось.

Калеб, переживший самые трудные в своей жизни сутки, смог, наконец, войти. Габриэлла, смертельно уставшая, но счастливая, родила живую, хорошо сложенную дочь с темными волосами, в лице которой было что-то диковатое, тролльское.

— Нет, вы только посмотрите, она похожа на меня! — с волнением произнесла новоиспеченная бабушка Сесилия. — Разве вы не видите? Это хороший признак!

Все были абсолютно согласны с ней.

Только Лив стояла и молчала. Она улыбалась новорожденной, лежащей на руках Габриэллы, но о сходстве ничего не говорила.

Вскоре устроили крещение, потому что Сесилия и Джессика должны были возвращаться в Данию.

Церковь великолепно украсили, крестные матери — Ирья, Сесилия и Матильда — были горды и счастливы.

После этого в Гростенсхольме устроили пиршество, и барон отпраздновал свое превращение в дедушку тем, что, выпив лишнего, произнес на крестинах часть речи, предназначенной для свадьбы Маттиаса и Хильды, сказав при этом, чтобы Хильда чувствовала себя в Гростенсхольме как дома. Ирья осторожно поправила его, и он пошел по верному следу.

Лив и Аре на некоторое время покинули празднество и удалились в соседнюю комнату, где спали сытно накормленные трое детей.

Она долго смотрела на малышей.

— Ты видишь то, что вижу я? — тихо спросила Лив.

— Да. Я давно уже заметил это.

— Такого никогда раньше не было.

— Но это меня не пугает, — удивленно произнес Аре.

— И меня тоже! Я не думаю, что это дурной признак.

— Мне тоже так кажется. Как ты думаешь, родители догадываются о чем-нибудь?

— Никто из них не обмолвился об этом ни словом.

Некоторое время они молчали, потом Лив сказала:

— Красивые дети, все трое. И такие разные.

— Да. Совершенно разные. Интересно будет посмотреть, что из них вырастет.

Лив улыбнулась.

— Ты думаешь, мы доживем до этого? Ведь мы и так уже старые.

— Нет, я не думаю, что доживу, — сказал Аре. — Человек живет до определенного срока, выполняя свое жизненное предназначение и удовлетворяясь этим. У меня сейчас есть одна-единственная мечта.

— Я знаю это, брат, — кивнула Лив, и они вернулись к остальным.

Хильда уложила Ирмелин спать.

Девочка лежала в своей колыбели, ее не клали в постель: они наслышались слишком много историй о грудных детях, заспанных насмерть.

Но колыбель стояла рядом с постелью Хильды, так что ей достаточно было протянуть руку, чтобы дать плачущей малышке соску.

Маттиас лег в постель и потушил свет.

— Ты счастлива? — спросил он.

— Как я могу не быть счастливой? Все, о чем я едва осмеливалась мечтать, теперь стало моим. Муж, которого я люблю, добрейшее в мире сердце, собственный ребенок, дом, которому нет равных… эта прекрасная жизнь, которую я воспринимаю теперь как дар Божий, хотя раньше я так не думала.

— Все это меня тоже вдохновляет. Я тоже раньше не думал так.

— Тебе не кажется, что мы должны поблагодарить за все это судью? — улыбнулась она. — Ведь вопреки всему, нас свели его ужасные деяния.

— Не думаю, что он высоко оценит нашу благодарность.

— Я знаю. Он никогда не считал своей задачей чем-то радовать норвежцев… — Она о чем-то задумалась. — Я не понимаю смысла имени, которое дали Калеб и Габриэлла своей дочери: Виллему[4]. Разве есть такое имя?

— Этого я не знаю. Во всяком случае, бабушка Лив одобряет это.

— Такая красивая малышка, — сказала Хильда. — Но придется признать это имя. В девочке и в самом деле есть что-то диковатое, но глаза у нее добрые, почти как у тебя.

— Ты думаешь? Да, наша дочь совсем на нее не похожа. Ирмелин толстенькая и радостная! Господи, как я люблю этого ребенка!

— Я тоже, — со счастливым вздохом произнесла Хильда. — Знаешь, мне кажется, у нее такие насмешливые глаза!

— Мне тоже так кажется, — сказал Маттиас и прижал к себе жену. — Но я знаю одного человека, который еще больше, чем мы, без ума от своего ребенка. Йеспер вчера был здесь вместе с наследником фермы. Я целый час выслушивал, какие штучки вытворяет пацан. Ты ведь знаешь, каким болтливым бывает Йеспер, когда заведется!

— Это уж точно! Как выглядит мальчик?

— Белокурый, как отец, с колкими, проницательными глазками.

— Как у Йеспера.

— Да. Просто поразительно, как его семья связана с нашей. Его отец Клаус любил нашу Суль, как говорят, а потом подкатывался к будущей жене Аре, Мете, после чего Силье женила его на служанке и отправила подальше… Йеспер рос вместе с сыновьями Аре, Бранд вместе с ним участвовал в Тридцатилетней войне, и вот у него родился сын почти одновременно с внуком Бранда. Не кажется ли тебе, что эта связь будет продолжаться и дальше?

— Вполне возможно, — усмехнулась Хильда. — Но мне что-то не очень хочется, чтобы моя дочь вышла за сына Йеспера. Это не сословные предрассудки, мне ведь это не свойственно, просто эта мысль вызывает у меня протест.

— Из-за того, что натворил тогда Йеспер? Его отец Клаус сделал то же самое по отношению к Мете, и она тоже была в шоке. Тогда Аре и подумал о сватовстве, так же, как это сделал я.

— Значит, ты считаешь, что мужчины из его семьи являются для нас своего рода совратителями?

— Возможно. Ах, Ирмелин опять проснулась! Еще одна бессонная ночь!

— Я возьму ее, а ты поспи, — сказала Хильда, как говорят все матери в мире, торопливо и нервозно, боясь, что муж рассердится на ребенка.

Впрочем, Хильда напрасно беспокоилась. Маттиас, став отцом семейства, не потерял свои ангельские качества. Он брал на себя часть ночных бдений — с радостью и без особого ворчания. Больные могли немного подождать. В тридцать один год Маттиас воспринял отцовство более ответственно, чем это бывает в юности, когда перед взором человека еще много нового и привлекательного.