Александр Бушков - Колдунья

– Вы способны до конца жизни носить ярлык клятвопреступника? – холодно поинтересовался Кестель.

– Полковник, что за детство… – поморщился князь. – Не передергивайте, право. К чему эта демагогия? Мы просто-напросто по здравом размышлении не собираемся предпринимать ничего, что могло бы послужить во вред государю и России – а это совсем другое… Ничуть не против правил чести взять назад опрометчиво данную клятву участвовать в злодеянии.

– Андрюша… – почти умоляюще проговорил камергер.

Князь отрезал:

– Не надо этого тона! Прости, но тут уж не играет роли никакое родство… Я тебя искренне призываю одуматься. Ты же всегда был умен… Устраивать такое в нынешних условиях – неразумно…

– А ничего и не придется устраивать, – добавил Друбецкой. – Поскольку без нашего участия, откровенно говоря, ничего и невозможно. И поскольку мы своим отказом, уж не посетуйте, выбиваем почву из-под ног у всего предприятия, вам, господа, следовало бы смириться с неизбежным. Распустите «Союз благоденствия», забудьте обо всем и вернитесь к нормальной жизни…

– А если это невозможно? – с застывшей улыбкой спросил граф Биллевич.

Друбецкой встал, выпрямился, его голос звенел от сильного внутреннего напряжения:

– В конце концов, господа, я присягал государю… Все, что мы замышляли, происходило до присяги. Теперь я ею связан… а потому, даже сам не участвуя, но продолжая покрывать вас, как раз и буду клятвопреступником. Если не будет другого выхода, если вы станете упорствовать, я оставляю за собой право принять решения, которые мне крайне не по сердцу, но иначе просто нельзя…

– Другими словами, вы намерены стать доносчиком? – нехорошо прищурился фон Бок.

– Вы неправильно подбираете слова, сударь, – тем же звенящим голосом ответил Друбецкой. – Если вы внезапно узнаете, что некий… да что там далеко ходить, если вы узнаете, что пресловутый Васька Бес, шалящий в здешних местах, намерен завтра ограбить и зарезать путника на большой дороге, то, поставив об этом в известность полицию, вы будете не презренным доносчиком, а спасителем человеческой жизни. А ведь в нашем случае на кону не жизнь одного-единственного человека, а судьба страны… Так что даю вам слово боевого офицера: если вы нынче же не пообещаете отказаться навсегда от ваших безумных планов, я колебаться не буду… Можете вы дать мне слово, что оставите свои планы?

Воцарилось долгое молчание. Потом камергер сказал мягко:

– Боюсь, генерал, подобного обещания от нас не дождаться…

– Ну что же, – сказал Друбецкой с невероятным спокойствием. – В таком случае, позвольте откланяться…

Он коротко поклонился, повернулся на месте, пристукнув каблуками и щелкнув шпорами, после чего решительно устремился к выходу. Демонстративно хлопнул дверью – так, что с косяка осыпалось чуточку штукатруки.

– Господа! – почти умоляюще воскликнул князь. – Миша, полковник, Готлиб Рудольфович… Неужели вы не способны понять голос здравого смысла? Сейчас не получится ничего, кроме вреда… И потом, вы же знаете Друбецкого, он никогда от своих намеченных целей не отступится…

– Один раз, как мы только что убедились, отступился, – ядовито бросил фон Бок.

– Господа…

– Андрюшенька, родной… – мягчайшим тоном произнес камергер. – Отступать мы не намерены.

– Но это же настоящее безумие! Какими силами?

– Да уж какими в состоянии…

– Бред!

– Мне больно, что мы не понимаем друг друга… – удрученно сказал камергер.

– А мне, по-твоему, нет? Друбецкой не отступится… Я, конечно, попробую его уговорить…

Князь порывисто вскочил и выбежал из комнаты. Ольга за ним не последовала – самое интересное, кажется, только начиналось, в этой самой комнате…

– Скоты, – после недолгого молчания обронил фон Бок.

– Хуже, – сказал камергер. – Гораздо хуже. Убежденные люди. А вот это по-настоящему страшно, господа мои. Труса можно запугать, скота и подонка – купить. Человека, убежденного в собственной правоте, ничто не остановит…

– Вы полагаете? – нехорошо усмехнулся Кестель, и фон Бок одобрительно кивнул. – Такого человека, и вы это прекрасно знаете, может остановить превеликое множество вещей – главным образом состоящих из железа, хотя возможны и другие средства, о которых вы прекрасно осведомлены…

– Ну, это уж… – поморщился камергер. – Речь, в конце концов, идет о моем родном брате…

– Ну, не стоит лицедействовать, – усмехнулся фон Бок. – Есть некий предел, за которым нет места родственным чувствам…

Граф Биллевич прервал их энергичным жестом:

– Да полноте… Дело тут не в родственных чувствах, ведь правда, Михаил Дмитриевич?

– Ну разумеется, – сказал камергер. – Я просто хотел бы обойтись без крайностей. Нет необходимости, когда речь идет о моем брате, прибегать к крайностям. Он, вы прекрасно понимаете, никогда нас не выдаст. Его тонкая, ранимая натура, скорее приличествующая не боевому генералу, а какому-нибудь романтическому поэтишке, ни за что не позволит ему выдать родного брата… но ведь невозможно выдать вас, не впутав меня? Так что он промолчит. Будет терзаться, ругать себя за колебания и слабодушие, но никогда никого не выдаст.

– Не спорю, – кивнул граф. – А вот Друбецкой – дело другое. Этот-то без колебаний…

– Отсюда вытекает, что меры следует принять к одному Друбецкому, – сказал камергер. – Надеюсь, никто не возражает? Вот и прекрасно. Никак ему не следует возвращаться в Петербург… Кто возьмет на себя обязанность озаботиться?

– Как выражаются полуобразованные мещане, с полным нашим удовольствием… – усмехнулся граф Биллевич. – Субъект, именуемый Васькой Бесом, все еще торчит в здешних лесах. В золоте он нуждается отчаянно, а вот моральными принципами, к нашему облегчению, нимало не озабочен. Прекрасный выход: нынешние разбойники настолько обнаглели, что способны покуситься и на проезжающего генерала… Я озабочусь, господа, можете этим не забивать себе более голову… Но что это? На ваших лицах по-прежнему неприкрытая грусть, откровенное уныние…

– Оставьте ваши подтрунивания, – сердито отозвался фон Бок. – Это ведь конец всему. Убить, убрать иным способом мы можем только эту строптивую парочку… но нет никакой возможности кого-то принудить вывести полки. Даже ночью нам это не удастся. Столько людей одновременно нам не удержать… Все рухнуло!

– Я ручаюсь не только за себя, но и за свой полк, – не без напыщенности произнес Кестель.

Немец резко повернулся к нему:

– Павел Карлович, толку-то в вашем полку! Коли это один-единственный полк… Я вас безмерно уважаю, но против петербургского гарнизона вы со своим полком, простите великодушно, слабоваты будете… С Вязинским и Друбецким мы располагали бы силой в шестьдесят тысяч штыков. При нынешнем раскладе примерно столько же будет против вашего отважного полка. Я не отменный специалист в военных вопросах, но прекрасно помню, что штыков у вас не более двух тысяч… и даже менее. Я, разумеется, с самого начала не принимаю в расчет писарей, плотников, денщиков, фурлейтов, фельдшеров и прочую нестроевую сволочь… С этим убогим количеством солдат ни о чем серьезном говорить нельзя.