Сергей Волков - Затворник

«Темнота, будь она проклята! — подумал словно с досадой князь, покосившись за окно — Темнота в помощь любому злу, недаром Затворник, волчий выродок, так ее любил! От него одного все и пошло! Один только человек, а сколько зла посеял в земле! И захребетники с бенахской войной, и наша новая вражда со Стреженском, и наш обезлюдевший край, все от него! Мало было его убить один раз, сто раз бы убить — и то было бы мало! Он посеял зло, а нам всем теперь пожинать! Пожинать зло… Так ведь и этот старик с Белой Горы тогда отцу сказал — только всходы зла, а урожай впереди… Как он предрек, так теперь и сбывается, только, наверное, не все он сказал, что знал. Что он знал? Кто он вообще такой? Почему тогда отец у него не расспросил все как следует? Послать бы теперь к нему. Времени мало, но может, гонцы и успеют обернуться до Пятиградья…»

С такими мыслями князь поворочался еще некоторое время, потом позвал постельного, оделся и вышел через малую и большую приемные на открытый коридор-галерею, окружавшую весь третий ярус дворца. Мудрый остановился здесь, и глубоко, всей грудью, втянул в себя свежий утренний ветерок. Ему вдруг так хорошо задышалось здесь, что спертый, прогоревший в свечах воздух терема, с испариной влажных пуховиков, показался отвратительным, и оттого так некстати вспомнился склеп живого мертвеца в Стреженске, куда Мудрый однажды спустился вместе с отцом и старшим братом…

Красная заря уже осветила в пол силы город, прогнав остатки обруганной князем тьмы в самый дальний угол небосвода. Дворец стоял на вершине холма-острова посредине полноводного Черока, и город, раскинувшийся по обе стороны реки, словно лежал под ногами у Мудрого. Однако солнце от князя еще было скрыто горизонтом, только верхушки самых высоких башенок детинца окрасились в алый цвет.

На террасу вышел Пардус, ближний княжеский дружинник, сегодня стоявший во главе ночной стражи. Ростом он был почти в сажень, а черты его лица словно плотник вытесывал топором из соснового бревна. Век не чесаная черная борода топорщилась клоками в разные стороны. Надбровья висели над глазами, как длинный скат крыши над крошечными оконцами. Великана позвали по случаю княжеского пробуждения — доложить, и узнать, не будет ли приказов.

— Как ночь прошла? — спросил Мудрый, поздоровавшись.

— Спокойно все. — ответил воин мощным гулким басом — И здесь тишина, и в городе.

— Смотри. — сказал Мудрый Пардусу, кивнув на соседнюю крышу — Будто окровавленные. Кровавая заря на небе, не быть ли и на земле быть великой крови… Так, или нет?

— Это небу известно, мудрый князь. А нам — одно твое слово…

Мудрый, чуть постояв, послал спросить, спит ли его супруга Стройна. Слуга мигом обернулся и доложил, что княгиня поднялась уже давно. Князя и это не удивило — Стройна вставала всегда засветло. Он велел Пардусу и всем ступать по своим делам, а сам отправился на женскую половину покоев.

Стройна встретила мужа в светлице. Она сидела на лавке у окна, одетая как для важного собрания — в длинное серое платье заморской ткани с искусным, но строгим узором. На груди висело тяжелое, в пять цепей, золотое ожерелье с широкими круглыми бляхами. Голову покрывал длинный спадающий на плечи платок, стянутый обручем. Едва Мудрый вошел в светлицу, княгиня встала и поклонилась.

— Здравствуй, светлый князь!

Имя свое — Стройна — княгиня носила недаром. Она была высокой, статной по-женски, с тонкой талией. Трижды рожавшая, она и поныне осталась стройной, словно до замужества. Не пропала с годами и красота этой женщины. Черноволосая, с большими карими глазами, бровями-полумесяцами, пухлыми розовыми губами, Стройна напоминала своих прабабок — дочерей тунганских каганов, которых миротворские князья и бояре часто брали в жены. Но красота ее стала холодной. Черты лица мало изменились, но обычное его выражение стало сухим и бесчувственным.

Трижды княгиня вынашивала и рожала на свет дитя, и ни одного из них даже не взяла на руки. Иметь сыновей в княжеском роду мог только его глава, реже — объявленный наследник из братьев, если великий князь оказывался бездетен. Такой обычай пошел после долгих междоусобных войн, когда многочисленные князья разных ветвей требовали себе уделов, и бились за них, а города поддерживали то одного, то другого. Стреженские князья-победители после думали, как впредь не допускать такого, и с подсказки своих бояр ввели суровый закон о княжеском роде. Отныне особые полномочные чиновники следили, чтобы княжеский род не прерывался, но и не размножался сверх меры. У князя Льва подрастало трое сыновей, и наследники-племянники были не только не нужны стране, но наоборот, опасны. По злой насмешке судьбы, все три ребенка Мудрого и Стройны тоже оказались мальчиками, и за это были удавлены в час рождения.

Дочь большого каильского боярина, Стройна до замужества была окружена нежной любовью родителей, усердием слуг, множеством подружек и женихов. Все были добры к ней, и она была добра ко всем, со всеми весела и ласкова. Стройна обожала слушать страшные сказки о нечисти и отцовские рассказы об охоте и сшибках с тунганцами, обожала петь и плясать, кататься верхом, в санях или в лодке, играть и всячески развлекаться, а больше того — чтобы все это делалось в больших шумных девичьих компаниях, которые непременно собирались в ее доме. Даже от ужасов Позорных Лет семья уберегла ее. Еще Стройна очень любила детей, и если узнавала, что где-то на дворе, пусть у последней прачки, родился ребенок, то спешила к нему, и нянчила и ласкала младенцев с таким восторгом, с каким редкая мать прижимает к груди родное дитя. И счастью Стройны — тогда уже молодой княгини, жены могущественного правителя, не было предела, когда она сама впервые понесла. Еще не поднявшись утром с постели, она уже была весела оттого, что сможет провести новый день в радостном ожидании, а ложась спать каждый вечер — оттого, что еще на день приблизилась к заветному материнству. Она каждый день обмеряла живот пояском, чтобы отмечать, насколько он вырос за неделю или месяц, просила служанок выслушивать чрево и рассказывать ей все, что слышали, и всему радовалась. Даже те неприятные перемены в характере, которые часто свойственны носящим женщинам, ее не коснулись. Про жестокое правило она словно не думала вовсе — возможность лишиться долгожданного ребенка была тогда для Стройны чем-то за пределами ее прекрасного мира, а ближние, видя ее счастье, как будто боялись напоминать…

Родив, и тут же потеряв первенца, Стройна много дней и ночей проливала слезы, не разговаривала, не замечала мужа и родных, даже напоить ее водой удавалось чуть ли не через силу. Все боялись, что княгиня лишилась рассудка, и Мудрый настрого велел слугам следить, чтобы его жена не наложила на себя руки. Но первое страшное горе прошло, а когда минули месяцы, то княгиня, казалось, и вовсе оправилась, и снова стала прежней. Хотя теперь легкомысленные девичьи развлечения стали для нее, княжеской жены, менее пристойны, она осталась жизнерадостной и бойкой, и находила приветливое слово для всех, от первого мужнего советника до челядина. Но княгиня переменилась, теперь уже навсегда, когда забеременела во второй раз. Теперь свои дни она проводила в страхе, слезах и жалобах, чем ближе к сроку, тем хуже. А князь ждал родов уже как окончания страданий жены, снова не на шутку боялся за ее разум, и досаду срывал на слугах. Сама мысль о втором рождении мальчика, и необходимости в таком случае снова исполнять закон, теперь казалась ужасной, но когда так и случилось, то княгиня перенесла эту новую потерю на удивление спокойнее прежнего. Слезы снова лились, но поток их иссяк быстрее чем в первый раз. Княгиня снова горевала, но было понятно, что бояться за нее на этот раз нечего…