Андрей Астахов - Крестоносец: Железная Земля

— Прекрасно, — сказал я вслух и поклонился бейлифу. — Что ж, ведите. Мы следуем с вами.

— Мы любим, когда в наш епископат приезжают гости, — заявил бейлиф, когда мы съехали с моста на шлях. — Вы ведь расскажете нам столичные новости, шевалье?

— Боюсь, мои новости устарели. Я очень давно не был в Рейвеноре.

— У нас говорят, его величество и орден готовятся к крестовому походу против Тервании?

— Да, это так.

— Прекрасно! — с воодушевлением воскликнул Друбби. — Мы давно ждем этого похода. Наконец-то дорога к славе будет открыта.

— Вы так рветесь в поход?

— Не я один, шевалье. Многие местные дворяне готовы по первому зову встать под знамена империи в священной войне.

— Невероятно, — я с удивлением посмотрел на бейлифа. — Мне казалось, что жители Виссении не очень-то горят желанием проливать кровь за Империю.

— Ваша правда, кое-где имперцев недолюбливают, — признался бейлиф. — Но вы ж понимаете, это неграмотное темное быдло, которое ненавидит всех. В моих жилах течет кровь двадцати поколений лордов Краута, одной из самых знатных виссингских фамилий, но левхадская голь будет плевать мне вслед точно так же, как и вам, шевалье. Мы просвещенные люди и понимаем, что национальная рознь ни к чему хорошему не ведет. Не будем уподобляться тупым селянам, мой друг.

— Приятно это слышать, сэр, — сказал я совершенно искренне.

— Его преосвященство того же мнения, что и я. Он сам чистокровный виссинг, но учился в Рейвеноре, и я не знаю человека, который был бы лучшим сыном Материанской церкви, чем епископ Ошер. Не пропустите его проповеди — он всегда завершает их словами о братской любви между виссингами и подданными империи, и он искренен, уж поверьте. Да вы и сами это увидите. Он даже к виари относится с отеческой любовью, не в обиду вам будет сказано, сэра, — тут бейлиф поклонился Элике.

— У вас есть виари? — не удержался я.

— Каль единственная гавань в провинции, куда разрешено заходить виарийским кораблям, — пояснил Друбби. — Иногда его преосвященство даже принимает виарийских капитанов в своей резиденции, в Громовом замке.

— Подумать только! — Элика презрительно хмыкнула.

— Вы сомневаетесь в искренности его преосвященства? — с некоторым вызовом спросил бейлиф.

— Ни в коем случае, — Элика поднесла к лицу надушенный платочек. — У вас тут сильно пахнет навозом.

В самом деле, недалеко от дороги, в заснеженном поле, темнели огромные компостные кучи, заготовленные местными крестьянами. Бейлиф сразу помрачнел. Впрочем, ветер скоро унес неприятный запах. Мы проехали поворот дороги, и я увидел впереди, за деревьями, верхушку каменной башни, которая возвышалась над равниной на десятки метров.

— Это Кальская Игла, — пояснил бейлиф, заметив, куда направлен мой взгляд. — Самый большой маяк на всем побережье. Его построили двести лет тому назад, еще до цитадели и внешних укреплений… Вам не доводилось бывать в Кале прежде?

— Ни разу. — Я повернулся к Ганелю. — А вы, мэтр Иустин, бывали здесь?

— Один раз, — ответил умник, подняв палец к небу. — Проездом. В прошлый раз у меня не достало времени осмотреть как следует сей замечательный город.

— Его преосвященство уже распорядился приготовить вам комнаты, — добавил Друбби. — Надеюсь, вы останетесь довольны нашим гостеприимством.

— Не сомневаюсь, — ответил я.

Между тем мы миновали сосновую рощу и въехали в городское предместье. Справа и слева от дороги, протянувшейся в сторону города примерно на три полета стрелы, теснились почти одинаковые аккуратные двухэтажные дома под характерными для этих краев драночными двускатными крышами. С ними соседствовали глинобитные домики с соломенными крышами, и настоящие хоромы с высокими решетчатыми заборами, крытые разноцветной черепицей. Прохожие, узнавая бейлифа, кланялись, на нас косились настороженно. Следуя по главной улице предместья, мы доехали до рынка, расположенного у самого въезда на мост, ведущий в Каль. Здесь нас окутали самые разнообразные запахи, среди которых самым крепким была вонь мочи: большую часть рынка занимали скототорговцы со своим мычащим, блеющим и хрюкающим товаром. Народу было много — в большинстве, женщины в длиннополых охабнях и фетровых шляпках. Многие были с детьми. Часть торговцев разместилась так близко у моста, что проезжая часть дороги сузилась где-то до полутора метров, и я реально опасался затоптать конем какого-нибудь нерасторопного ребенка или старика. Друбби же, видимо, желая, чтобы мы ехали побыстрее, начал криками сгонять людей с дороги. Так мы въехали на мост — на скользком камне пришлось вновь придержать лошадей и идти медленным шагом. Я глянул за парапет: лед под нами был ужасно грязный и темный, засыпанный самым разнообразным мусором и отбросами, и я почему-то подумал, что эта речка уже на днях вскроется, и вся зараза благополучно попадет в море.

Ворота в город были открыты: на мосту перед ними стояли несколько запряженных волами фургонов — в них были большие бочки и мешки. При нашем приближении стражники прекратили разговоры с хозяевами этих фургонов и приветствовали нас, взяв свои бердыши «на караул», а толковавшие со стражей негоцианты склонились в поклонах. Мы въехали под свод ворот, Друбби быстро обменялся парой фраз с начальником стражи, и дальше наша кавалькада начала подниматься по узкой и загаженной улице к каменной цитадели, построенной на самом высоком месте города — Узырском холме.

Ворота цитадели были открыты, и мы беспрепятственно въехали внутрь. Здесь было дымно, относительно чисто и довольно людно. Нас немедленно окружила толпа служек и прислужников обоего пола. Одетые в добротные полушубки крестьянки сразу предложили нам выпить сидра и кумы — местного самогона (Домаш, естественно, немедленно начал дегустацию); мальчики-грумы тут же забрали наших лошадей, а несколько молодых служек в темно-красных одеждах послушников тут же изъявили готовность проводить нас к его преосвященству. Друбби пошел с нами, часть его людей последовала за ним, часть осталась во дворе крепости.

Епископа Кальского мы нашли в скриптории — его преосвященство, стоя среди столов, заваленных свитками и листами пергамента и серой бумаги, о чем-то беседовал с двумя тощими, постными и бледными переписчиками. Владыка Ошер даже в своем церковном одеянии больше походил на воина, чем на духовное лицо: рослый, широкоплечий, статный, с суровым, будто отлитым из металла лицом, окладистой бородой и ясными светло-серыми глазами. Он сразу шагнул ко мне и протянул руку: я, помня о принятых в Ордене правилах этикета, собрался было поцеловать пастырский перстень на безымянном пальце, но епископ внезапно отдернул руку, засмеялся и воскликнул: