Андрей Мартьянов - Отречение от благоразумья

— А что скажет господин Мартиниц, когда вы заявитесь арестовывать двух не последних людей в Праге — посла Венецианской республики и назначенного папой кардинала? — отомстил я. — Как вы собираетесь оправдываться, когда известие о ваших действиях дойдет до Венеции?

— Святейшая инквизиция не обязана никому, кроме Апостольского престола, давать отчет в своих действиях, — непререкаемо отрезал герр Мюллер, исчерпав сегодняшний запас откровенности. Впрочем, он и так сказал больше, чем обычно, и я тщетно ломал голову — почему он рассказывает это мне, пятому колесу в телеге, человеку, значившему в штате инквизиционной коллегии чуть больше, чем ничего? — Дописывайте и собирайтесь. Я еду к наместнику и хочу, чтобы вы меня сопровождали. Известите также отца Лабрайда, он отправляется с нами.

Преподобнейший отче вышел, а я остался сидеть, тупо пялясь на наполовину заполненный строчками желтоватый лист. Значит, наш Великий Инквизитор решил объявить войну. Первыми в ней предназначено пасть Маласпине и делла Мирандоле. Неважно, виновны они или нет, они просто фигурки на шахматной доске, которыми решено пожертвовать. Маласпина еще может доказать свою полезность, если согласится на условия отца Густава и станет в ряды его добровольно-принудительных помощников. Мирандола же... Я закусил кончик пера, соображая, что можно предпринять. Отправить в посольство кого-нибудь из слуг, пусть передаст записку с предупреждением? Бесполезно: любую попытку бегства сочтут лишним доказательством вины. К тому же тогда под удар попадут все обитатели Лобковицкого дворца, в том числе синьора Андреа, чего ее муж никогда не допустит.

Значит, остается положиться на волю случая и надеяться на лучший исход, в возможность коего мне совершенно не верилось.

И хотелось бы еще узнать, кто из нашей маленькой теплой компании нацарапал кратенькую записочку, посвященную прошлому отца Густава, из-за которой мне поневоле пришлось начать свое собственное inquisitio, то бишь расследование? Ничего из ряда вон выходящего в столь неожиданно выплывшем на поверхность секрете не наблюдалось, особенно в наши просвещенные и тревожные времена. Святейший папа Александр VI Борджиа имел выводок незаконнорожденных детишек, да и многие другие наследники апостола Петра были не без греха, что дало софистам возможность с апломбом утверждать: «Раз среди пап немало злодеев, само столь долгое существование христианской веры есть свидетельство покровительства Божьего». И все же, все же... Мадемуазель Марлен сама по себе не представляет ни малейшей опасности, но факт ее существования, особенно если он станет известен кому-нибудь из наших врагов... Мои порученцы сумели за три месяца откопать то, что почиталось надежно захороненным и давно позабытым. Кто поручится, что их деяние не сможет повторить кто-нибудь другой, и с гораздо худшими намерениями, нежели мои? Вдобавок, где-то в Европе вполне может отсчитывать годы своей жизни ребенок сожженной протестантки Моники, о котором вообще ничего не известно. Я не знаю, какого он пола, не имею представления, сколько ему может быть лет и в каких краях его разыскивать.

Судьба любит жестокие шутки. Но жизнь человеческая — всего лишь перо, которым пишет Создатель, и тогда я задаю себе вопрос: правы ли мы, считая Его милосердным и всепрощающим?

Немного подобных рассуждений — и господин папский легат сможет добавить к реестру изобличенных еретиков еще одного. Не-ет, пребывание в чешской столице никого до добра не доводит!

КАНЦОНА ВТОРАЯ

Падение сильных мира сего

В особняк его светлости, камер-премьера Ярослава фон Мартиница, наместника Праги и второго человека в Чехии после императора, мы явились без приглашения, без предварительного уговора и в сопровождении внушающего уважение отряда швейцарской гвардии (предводительствуемого по такому случаю лично герром фон Цорном), громыхавшим, как целая пехотная рота на марше. Выскочивший на шум в приемной секретарь наместника, то бишь мсье Штекельберг, оценил происходящее наметанным взглядом опытного церемониймейстера, собаку съевшего на устроительстве всевозможных приемов, и торопливо умчался предупреждать патрона. Не знаю, что он там наговорил своему хозяину, но спустя ровно десять минут, отмерянных мною по стоявшим в прихожей вычурным бронзовым часам, господина папского легата и его спутников смиреннейше пригласили войти.

Возле дверей я предусмотрительно отстал и не ошибся — меня тут же настойчиво подергали за рукав и оттянули в сторону.

— Они за нами? — боязливо косясь на черно-белые инквизиторские костюмы, прошипел изрядно сбледнувший с лица пан Станислав. — Пора зашивать злотые в матрас и готовиться к публичному покаянию?

— Знаете, вам безумно идет это выражение невинного агнца, влекомого на заклание, — не удержался я от маленькой подначки. — Перестаньте ерзать. Герр Мюллер — это земное воплощение небесной кары — пока не интересуется вашими проказами, а зря...

— Уф! — господину секретарю несколько полегчало, хотя он по-прежнему не испытывал доверия к моим словам. — Что им тогда понадобилось?

— Не что, а кто. Можете ликовать и подбрасывать чепчик — ваши усилия не канули в небытие и вашим врагам суждено вскоре испытать горечь поражения. Наведайтесь к святому Виту и поставьте свечку за упокой души его преосвященства Маласпины.

— Так ведь я его недавно видел, он живой, — растерянно заикнулся Штекельберг, с утра плоховато соображавший.

— Это ненадолго, — зловещим шепотом ответил я. Имперский секретарь, наконец, сообразил, что к чему, обрадованно хрюкнул, выпустил мой рукав и юркнул за ближайшую штору, явно таившую за собой дверь в глубины особняка. Не натворил бы на радостях глупостей... Впрочем, ему выгодно падение Маласпины, так что с этой стороны подвохов ждать не придется.

Просочившись в небольшой темноватый кабинет, обставленный с той самой разновидностью роскоши, которая неприметна на первый взгляд, но создание коей вылетает в кругленькую сумму, я, украдкой перемещаясь с дивана на кресло, а с кресла — на пуфик перед камином, отыскал место, откуда мог слышать беседу отца Густава и господина наместника, не вызывая ненужных подозрений.

Разговор представителя светской власти с воплощением власти духовной представлял из себя нечто среднее между обменом тщательно завуалированными угрозами, подкрепляемыми ссылками на авторитеты в образе престарелого императора Рудольфа или не менее дряхлого папы Павла Пятого, и слегка облагороженной этикетом перепалкой двух евреев, старательно пытающихся выторговать хоть один лишний сикль.