Ярослава Кузнецова - Доброе слово

Завязка лопнула, ворот развалился, обнажив бледное горло и острый кадык. Человек сухо сглотнул, кадык дернулся вверх-вниз. Глупый, слабый, жалкий смертный. Он еле дышал, а я качалась на его груди, проткнув когтями бурое сукно одеяла и тонкую человечью кожу под ним.

У самых дверей кто-то завизжал, визг захлебнулся и перешел в рыдание.

— Помню, — сказал человек.

По проходу взад-вперед метались тени, и опять кто-то лез сквозь дыру. Огни в плошках кланялись во все стороны, по стенам плясали кособокие призраки, и такие же призраки плясали за спиной. Хлопали крылья, кто-то стонал, кто-то божился, поминая чуть ли не весь забытый пантеон, потом я услышала треск ткани и влажные сосущие звуки.

— В гости пришла… подруга? — человек облизнул сухую соль на губах. — Не признал сперва… не похожа. Извиняй приятеля, ага?

— Не в гости, — я наклонилась ниже, — За тобой, Юго. За тобой.

— Дай воды, — попросил он, прикрывая глаза. — Там… бочка у стены. Дай.

— Не дам.

— Дай… пожалуйста.

— Нет.

Он снова сухо лизнул губы. Помолчал, пытаясь отдышаться.

— Что ты хочешь?

— Тебя.

Закашлялся, задохнулся, умолк, с хрипом втягивая воздух.

— Уффф, — по губам вдруг поползла улыбка. — Давненько… женщины не говорили мне… таких слов.

И снова — надсадный кашель. Да он смеяться пытается! Я вонзила когти поглубже и услышала крик боли.

Вот так. Время шуток прошло, смертный.

Слева бледное создание, похожее на стрекозу, с хорошенькой женской головкой, с четырьмя руками, но без ног, припало на грудь раненого с перевязанным лбом. Он тянул свое бессмысленное «Аааа…» и мелко дергался. Справа творилась драка — два демона, бурый и серо-зеленый, клубком катались по корчащимся телам, во все стороны летели обрывки и ошметки, вокруг прыгало что-то вроде гигантской жабы и вопило: «Дери его, дери!».

— Слезь с груди… подруга, — прохрипел мой смертный. — Очень уж… тяжко.

Я оскалилась ему в лицо.

— Покатай меня.

— Иди ты… в задницу.

Нагнулась ниже и лизнула его щеку. Язык наждаком содрал верхний слой кожи, во рту сделалось сладко. Ссадина тут же налилась кровью, и в глазах у человека впервые что-то дрогнуло.

— Уйди… — прошептал он еле слышно, — Пожалуйста, оставь меня. Я… не обижал тебя. Ничего плохого… За что?

— Я тебе не подруга.

— Тогда… проваливай… в Полночь.

— Ты забыл? Сегодня Саэн. Называй меня «госпожа».

Клекот, перешедший в кашель. Опять смеется!

— Какая ты… госпожа… просто… одинокая каменная уродина… просто горгулья… Ааааа! Сука! Чтоб тебя… разорвало!

В углах рта у него выступила розовая пена.

— Повторяй за мной: госпожа.

— Сука.

— Госпожа.

— Дура глупая. Я тебя пожалел. Я тебя… и сейчас жалею.

— Ненавижу!

— Вот и я говорю… глупая.

В спину толкнули, свет заслонило что-то черное. В лицо сунулась сочащаяся красным дымом пасть и щелкнула зубами.

— Пшшшел прочь! — рявкнула я, угрожающе приподнимаясь. — Это мое!

— Мое! — зарычал черный, а другая пасть, которая посередине живота, сказала:

— Он тебя не боится.

— Найди себе другое, — посоветовала пасть на месте левой груди.

— Боги, что за мразь… — выдохнул человек. — Нет уж… Лучше горгулья…

Я зашипела, показала клыки, задрала повыше хвост, выпустив на кончик жала каплю яда.

Пасть у черного в паху издала непристойный звук и глумливо вывесила язык.

— Мое, — сказал черный и махнул когтистой лапой.

Я увернулась, скатилась с человека прямо под ноги черному, полоснув его по руке когтем на сгибе крыла и одновременно хлестнув хвостом. Он рухнул прямо на раненого, который уже перестал тянуть свое «Аааа…» и теперь безучастно смотрел в потолок. Одна пасть тяпнула меня за колено, другая за бедро, третьей я воткнула в зубы комок какого-то тряпья, четвертая заорала как резаная, а пятая, самая большая, впилась мне в ухо. Я орудовала когтями, тыкала куда попало жалом и вопила. Очень быстро стало мокро и скользко, потому что кровь залила нас обоих. Черный навалился на меня и я почувствовала, как серединная пасть вгрызается мне в живот. Жало мое воткнулось ему в позвоночник, черный откинул голову и завизжал, а я с размаху сунула руку почти по локоть в одну из разинутых пастей у него на груди и вцепилась во что-то пульсирующее и трубчатое глубоко внутри. Тут все пасти хором взвыли, а та, что в самом низу пролепетала:

— Вще, вще, башта, квиты, отпушти, я отполжаю.

— Он… мой! — я задыхалась, в горле саднило от крика.

— Твой, твой, — сказала нижняя. — Отпушти.

Остальные три пасти скулили на разные голоса. Вынуть руку оказалось не так-то просто. Зубы у черного были загнуты внутрь, таща руку я располосовала ее чуть ли не до кости. Черный и не подумал злорадствовать, ему здорово досталось: обе нижние пасти были изорваны в клочья, языки болтались бахромой. Освободившись, он быстренько удрал на четвереньках в толпу. Я огляделась свирепо — нет ли еще желающих попробовать моих когтей?

Желающих не оказалось. Зато я встретилась взглядом с человеком — он успел за это время повернуться на бок и приподняться на локте. Встать, что ли, пытался?

Я подползла к нему, не заботясь о ложной гордости: уж очень болело искусанное колено.

— Ну ты… и горазда драться… подруга… — Человек, кряхтя, опустился обратно на подстилку. — Что это… за чучело?

— Это мой брат.

Я оглядела себя. Грудь и живот у меня превратились в мочало, правая рука искромсана.

— Страшно тебе, человек?

— Страшно. Смотреть на тебя страшно… вся в кровище.

— Пусть только попробуют, — я принялась вылизывать раны. — Пусть попробуют у меня мое отнять.

— Это я, что ли, «твое»?

— Ты.

— Зачем я тебе?

— Нужен.

— Именно я?

Я посмотрела на него недовольно. Нет, конечно. На нем свет клином не сошелся. Просто незачем было лапать меня за голову и говорить всякие глупости. Соображать надо, что и кому говоришь! «Будь здорова, подруга!» Будь здорова… Да я твоих правнуков переживу, червь двуногий.

Этот черный ублюдок был частично прав. Человек меня не боится, значит я не могу заполучить его. Но страх не единственный путь. Отчаяние, боль, усталость. Тоска, ненависть, беспросветная хандра. Любая сделка с такими как я. Предательство. Клятвопреступление. Проклятие. Да мало ли…

Семьдесят лет у позорного столба посреди свиного загона. За это время я лишилась половины левого уха и двух пальцев на ноге. Хорошо хоть нос и глаза целы остались. Таково наказание за небольшую провинность. Ну ладно… за большую. За большую провинность. За очень большую. Ладно, я оттрубила свое. Семьдесят лет как один день, а в году — одна ночь передышки. И после этой ночи — опять на тумбу. Но теперь мне был дан шанс выкупить свободу за потерянную душу.