Татьяна Зубачева - Мир Гаора

…Смешно, но он был даже рад, что отец не пришёл на его выпуск. Вручение удостоверений, речи "отца-командира", командиров и преподавателей, ответные речи от выпускников обоих отделений держат отобранные и проверенные курсанты, хотя нет, они уже получили свои первые знаки младших лейтенантов на офицерском и аттестованных рядовых на солдатском — ну, для полукровок-бастардов это весьма неплохое и многообещающее начало, всё равно выше старшего сержанта ни один из них не поднимется, кровь не пустит — все эти речи можно не слушать, а стояние в строю периоды подряд никого не смущает: привыкли. Он и не слушает. А родителей почти ни у кого на их курсе нет, те, что толпятся и сидят под навесами на скамьях и креслах, — это с офицерского отделения, где младшие сыновья, а то и наследники. Но выпуск общий — для демонстрации армейского товарищества, залога единства и прочей бодяги. В самом деле, у них были и общие занятия, особенно полевая практика, и кое-какие мероприятия, он многих знает в лицо, сумел не нажить врагов, друга, вот жаль, отчислили за месяц до выпуска и даже личную присягу аннулировали с вечным изгнанием из армии, говорят, попался с какой-то не той книжкой, ну и спёкся, жаль Жука…

…Говорят, воспоминания спасают. Интересно от чего? От холода или голода? Но время провести они позволяют, это точно. Когда больше нечем заняться, ни напиться, ни потрепаться, ни даже почитать… а вот об этом забудь намертво, тебе этого теперь никак и ни под каким видом не положено.

Гаор старался держаться: соблюдать какой-то режим, ходить по камере, делать себе по возможности массаж, чтобы не застыли суставы, карцер ему не в новинку, даже хлеб не заглатывал сразу, а разминал, размачивал в кружке с тёплой водой, чтобы получилась жидкая каша или густой суп, и уже тогда аккуратно пил через край, тщательно выбирая пальцами крошки, а заодно и руки согревались. Особого холода нет, заморозить его им не надо, но в темноте и на голодный желудок всегда кажется холоднее. И вспоминал. Старался не думать об отце и Братце, а о ком тогда? Да хотя бы о Сержанте, который, по сути, и вырастил его, готовя его в училище и занимаясь им на каникулах и в увольнительных. Гаор всегда называл его по званию: Сержант, и был уже на предпоследнем курсе, когда узнал и сообразил, и понял, но…

…Между окончанием курса и летними лагерями неделя отпуска. Ему некуда было идти, кроме отцовского дома, он даже не представлял, что может отправиться куда-то в другое место. Жук, смущаясь и поправляя очки, пригласил его в гости, он ответил, что постарается, если отпустит отец. Кто его отец, Жук, разумеется, знал и предложил.

— Может, мой отец позвонит твоему и договорится.

И тогда он не выдержал.

— А твой отец разрешит? Я же полукровка.

Они дружили уже два с лишним года, но об этом ни разу не разговаривали. Жук сверкнул очками, гордо вздёрнув голову.

— Мой отец современный человек. Он говорит, что всё должно быть разумно, а тупое следование замшелым традициям…

— Ты б в строю так голову держал, — перебил он Жука.

Они стояли в закутке за сваленными в кучу чучелами для штыкового боя, подслушать их здесь никто не мог, но рисковать не стоило. Жук понял, вздохнул и опустил голову.

— Ладно, — сказал он, — я попробую. Ты где будешь?

— Дома, конечно, — обрадовался Жук. — Приходи. Ведь целая неделя!

И по дороге домой он прикидывал, как уломать Сержанта — тот последнее время заметно подобрел, давно не рукоприкладствовал, да и не за что было — чтобы Сержант так доложил отцу, чтобы тот… цепочка получалась длинной, сложной, но впрямую обратиться к отцу с просьбой он боялся, а отец Жука, как он догадывался непонятно почему, для его отца совсем не авторитет, а может, и похуже. Но все планы полетели прахом, как только он вошёл в ворота Орртена — родового гнезда Юрденалов. Наружная охрана его знала и впустила сразу. И сразу как мешком по голове. Таким тяжёленьким набитым песком мешком для отработки рукопашного боя.

— Приказано по прибытии явиться в кабинет.

Он ошарашено, но по форме повторил приказание и как был, с вещевым сундучком, положенным курсанту в отпуске, пошёл в кабинет к отцу, ожидая чего угодно…

…Да, чего угодно. Что отец полный хозяин жизни, имущества и свободы бастарда, он всегда знал. Что его отец способен вполне хладнокровно сделать что угодно и с кем угодно — тоже, но… но наивный дурак, полагал, что если не нарываться, нарушать по маленькой и, главное, не попадаться, то отец оценит и… тогда ему и объяснили, какова может быть эта награда. Не понял тогда, дурак. И остался дураком…

…Отцовский адъютант впустил его сразу. Он от двери, как положено, строевым шагом подошёл ровно на положенное расстояние и доложил по форме. Отец кивнул и слегка прихлопнул ладонью по зеленому сукну стола. Он понял и, шагнув вперед, достал, положил перед отцом свой табель и вернулся на положенную дистанцию. Отец, не касаясь, но внимательно прочитал его отметки и годовую характеристику, снова кивнул.

— Комната та же. Режим общий. Выход свободный с восьми до двадцати двух. Доклад по вызову.

Он затаил дыхание, боясь поверить такому счастью. А тут ещё…

— Возьми, — отец небрежным жестом кладёт поверх табеля несколько купюр. — На неделю. Отчёт по требованию.

Он забрал табель и деньги.

— Ступай.

Разумеется, никаких вопросов или высказываний не полагалось. Он чётко развернулся и вышел из кабинета. Каким-то образом, но все в доме всегда знали о всех приказах отца, и никто ни о чём его не спросил, когда он шёл в маленькую комнатушку под одной из лестниц, в которой жил Сержант, ну и он. Комната убрана, на кровати свежее бельё, окно, выходящее на один из хозяйственных дворов, протёрто, но почему кровать одна? Ему что, на полу спать? И где Сержант? Почему на комоде нет его фотографий и шкатулки-сундучка, где Сержант хранил какие-то свои сокровища? И совсем нет запаха табака, а Сержант любил курить крепкий "морской" табак.

— И чего стоишь? — прозвучало насмешливо за спиной.

Он обернулся. Вертушка! Служанка-полукровка, с ней можно по-простому.

— Сержанта жду.

Она насмешливо фыркнула.

— Не дождёшься!

— Умер? — удивился он.

В прошлый его приезд, ну да, два месяца назад, он был в суточном увольнении, и Сержант ещё учил его армейскому "очку", что суровее тюремного, и был здоров, только что курил больше обычного.

— Умер? — повторил он.

Вертушка снова фыркнула.

— Как же, в богадельню его сдали. Ветеранскую.

Он всё молчал, глядя на нее, и Вертушка, страшно довольная, что опередила всех, стала рассказывать.

— Ну не нужен он теперь на хрен никому. Ты-то вырос, вон какой вымахал, а больше его ни к чему не пристроишь. И генеральша дыма не любит, и всё один к одному, месяц как отправили его.