Олаф Бьорн Локнит - Песчаные небеса

Ознакомительный фрагмент

– Так-то лучше будет. А теперь я хочу пить еще сильнее, чем раньше. Ну-ка посмотрим…

Вокруг были разбросаны свалившиеся со схваченных равахом верблюдов тюки, а среди них виднелись и несколько надутых бурдюков, явно полных воды. Подняв один из них, северянин удовлетворенно хмыкнул.

– Ну вот, теперь можно и до Султанапура добраться.

Порыскав среди барханов, он отыскал полузатоптанную в песок львиную шкуру и свою запыленную дорожную суму. Вытащив из нее флягу, он вернулся к оставленному подле мертвого раваха бурдюку с водой, развязав горловину, стянутую ремешком, поднял кожаное вместилище с булькавшей в нем жидкостью и хлебнул.

– Тьфу, пропасть!

Бурдюк оказался наполнен вовсе не водой, а любимым пойлом кочевников – перебродившим верблюжьим кумысом, который они почитали за напиток, многократно превосходящий лучшие вина Коринфии как по вкусу, так и по опьяняющим свойствам. Но, с точки зрения северянина, употреблять эту гадость могли только привычные к ней зуагиры или законченные пьяницы, которым все равно, что лить в глотку. К первым он себя точно не относил, а вот до состояния вторых пока ещё не опустился. Поэтому он с отвращением выплюнул пахнущую верблюжьим навозом светлую жидкость, и, завязав бурдюк, швырнул его на песок. Но надежда отыскать емкость с водой все же не покинула его. После непродолжительных поисков обнаружить таковую удалось, фляга оказалась наполненной, и варвар уже собрался было отправиться в путь. Но добраться в Султанапур без дальнейших приключений ему не удалось.

– Явились… Долго ж они прятались, шакалы трусливые.

Разбежавшиеся от места поединка северянина с равахом кочевники теперь осторожно приближались к одинокому герою, всё ещё не веря, что плотоядная гадина погибла, а её победитель остался цел и невредим.

Впереди, прихрамывая, семенил человек, показавшийся варвару странно знакомым. Вглядевшись в лицо и одежду зуагира, он вспомнил, что это тот самый кочевник, который был спасен первым. Невысокого пожилого человека с остренькой седой бородкой, узенькими глазками и очень загорелой, морщинистой кожей поддерживали с двух сторон под руки двое мужчин помоложе и покрупнее, облаченные в похожие темно-синие халаты и неправдоподобно белые тюрбаны, а один из белых лоскутов, свисавших по боку тюрбана закрывал их лица до самых глаз. Наверное, охрана, а этот старикашка, скорее всего, либо вождь, либо один из старейшин племени. А вот за ним… Почитай, весь род спешил засвидетельствовать свою безмерную благодарность нежданному избавителю от напасти, и северянин понял, что сейчас восторженный пыл кочевников сможет охладить только чувство почтения к старейшине, иначе жизнь победителя окажется под не меньшей угрозой, чем во время схватки с равахом. Поэтому пришлось в нарушение восточных правил учтивости заговорить со стариком первому:

– Я тут у вас… э… водички немного взял… Надеюсь, вы не в обиде? – человек указал глазами на лежащий у его ног бурдюк, но ответная речь старика привела варвара в замешательство.

– О, ты, могучий воитель, в коем доблесть и мужество сочетаются как хоарезмский адамант с оправой из иранистанского белого золота!.. – северянин аж отступил на шаг от столь напыщенного приветствия, но во время вспомнил, что здесь восток все таки, а не сдержанный север. А старейшина, не обращая внимания на выражение лица “могучего воителя”, продолжал:

– О, благороднейший из благородных и отважнейший из отважных, да благословит тебя всемогущая судьба!..

Варвар сделал еще один шаг назад.

– О ты, блистающий великолепием и мощью чужестранец, да не покроется ржавчиной острие твоего клинка и да будет оно щедро напоено кровью твоих недругов!..

“И на кой … я во все это ввязался? – слегка оторопев, подумал варвар. – Ведь затопчут. Как пить дать, затопчут! Или заговорят до смерти.”

Пятясь, он отошел еще на несколько шагов, едва не упершись спиной в тушу ставшего виновником его теперешних мучений раваха. Старец продолжал напирать, оглашая пески своей громкой изысканной речью. Под удивленным взглядом синих глаз северянина, старикан, в конце концов, бухнулся на колени, не уставая говорить о “сияющем подобно солнцу, луне и звездам дивном воителе”, избавившем род Джагула аль-Баргэми от «премерзостного песчаного раваха, который своим злонравием, хищностью и прожорливостью уподобился кобре, горному льву и гиене, слитым в единый облик и раздувшимся стократно.”

– …Назови же нам имя свое, о посланный небом воин, – закончил старец, которого, надо полагать и звали Джагулом аль-Баргэми, и воззрился на возвышавшуюся перед ним мощную фигуру чужеземца, – дабы знали мы, чье имя следует превозносить к небесам в благодарственных молитвах!

– Имя?.. Мое, что ли?.. – переспросил окончательно сбитый с толку северянин. – Если мое, то меня зовут Конан, а родом я из Киммерии.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Само собой, попасть в Султанапур этим же днем Конану было не суждено. Кочевники не пожелали отпускать так быстро своего спасителя, а отказаться от их гостеприимства варвар не решился.

“Лишний день или два ничего не решат, а вот отдохнуть после тяжелого перехода через Кезанкийские горы не помешало бы, – подумал Конан, после того, как Джагул, оказавшийся шейхом клана аль-Баргэми, пригласил его в свою небольшую крепость, примостившуюся у подножий одного из горных кряжей на самой границе с пустыней. – Очень надеюсь, что у зуагиров найдется что-нибудь получше кумыса. Должны же они держать хоть какой-то запас вин для гостей…”

До поселка было совсем не далеко – не больше полулиги. Поскольку большинство верблюдов погибло, на оставшихся в живых животных посадили женщин и детей, а мужчины, взвалив на себя остатки поклажи, двинулись вслед за мерно ступающими по накалившемуся песку зверями. Сам шейх Джагул восседал на идущем впереди верблюде, а рядом с ним, неловко цепляясь за мохнатый горб, раскачивался “спаситель и избавитель”, которого, несмотря на все его протесты, по приказу шейха усадили на единственного верблюда-альбиноса. По дороге Джагул без умолку рассказывал Конану о житье-бытье своего народа, искренне полагая, что варвару из далекой северной страны это крайне интересно, тогда как киммериец, в основном, думал о том, насколько же неудобно сидеть на жесткой спине проклятущей твари, и диву давался, как кочевники могут месяцами не слезать с верблюдов.

Однако кое-что из рассказа Джагула заинтересовало Конана. Выяснилось, что род старого шейха давно перестал быть кочевым и осел в небольшом оазисе, который был обязан своим существованием маленькой, но никогда не пересыхающей горной речке. Сейчас шейх со своими приближенными и кровными родственниками возвращался из Султанапура к себе в крепость. Проведя несколько дней в городе, Джагул аль-Баргэми продал через казначея намываемые в той же речке самоцветы, что приносили богатство его семье, а заодно и побывал на празднике, устроенном эмиром султанапурским в честь женитьбы старшего сына на принцессе из Заморы. Чтобы вежливо оборвать нескончаемое описание торжества во дворце “солнцеликого эмира”, Конану пришлось задать давно вертевшийся на языке вопрос: