В. Бирюк - Догонялки

Мы погрузились на телегу и отправились восвояси. Трифена взволновано кланялась нам вслед, но осталась в новом месте без нытья и слёз.

Святая Трифена Всеволжская… Причислена к лику святых за своё благочестие и многие труды праведные на пользу веры Христовой и для народа Русского просвещения.

Мало кого могу сравнить с ней, ибо потрясла она «Святую Русь» даже не делами великими, но лишь присутствием на земле нашей.

Вскорости по возвращению нашему в Пердуновку, призвал я Трифену к себе для забав постельных. Однако же, явила она не одни лишь таланты полюбовные, но и многие знания книжные. Знала она и чин церковный, и Писание, и грамоте разумела, русской и греческой. Потому велел я учить меня, а когда увидел от Трифены в этом деле пользу, то, испытывая великую нужду в людях письменных, приказал учить и людей моих.

Ух, как позже вызверились на неё да на ей подобных — попы наши! Ибо — ересь сиё, ибо сказано у апостола Павла: «Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит. Если же они хотят чему научиться, пусть спрашивают дома у мужей своих; ибо неприлично жене говорить в церкви».

Научение на «Святой Руси» было завсегда подобием церковным. И не было у нас в учителях женщин. А ежели и учили они, то лишь домашних своих, в домах отцовых или мужниных. У Трифены не было ни отца, ни мужа, в доме церковном учительство ей было заборонено. Вот и пришлось мне новизну придумывать: «дом казённый». Для того, чтобы баба — чужих детей да мужей грамоте учить могла. Иной скажет: экая мелочь! Да только одно за другое завсегда цепляется. Коли дом казённый, стало быть, и служба. Пришлось баб в государеву службу брать. Значит, и чины давать, и жалование, и земли по выслуге. И кафтан казённый. А хоть ты муж брадатый, добрый да вятший, а казённому кафтану поклонись. А в кафтане-то — баба! Вся старина русская поплыла, посыпалась.

И другое дело от Трифены пошло. Ученик противу учительствующего завсегда глуп. Для того и приходят в научение, чтобы ума-разума набраться, глупость да невежество своё поуменьшить. А коли отроки да с младых ногтей, да изо дня в день, мудрости от бабы перенимают, то и обычай наш русский полагать, что всякая жена — дура, не ко всякому липнет.

И третье дело от неё же. Сплю я мало, потому установлено у меня так, что уже и ночью глубокой читают мне. «Чтицы ночные». Часто — из Писания да из иных книг божественных и мирских. И по сю пору помню, как голос Трифены звучал, когда она Псалом Давидов читала. После и иные девицы были. И ты, красавица в этом ряду нынче. А начиналось-то с первой, с Трифены-смуглянки.

Что ты говоришь, красавица? Что посоха моего не пробовала? А, в этом смысле… А хочется? Да не красней ты так — пожар случится, весь дворец щёчками своими сожжёшь. Снимай-ка кафтан казённый. И остальное. Вот так-то куда более подходяще. То ты была — слуга государева, а теперь — девка молодая и дюже пригожая. Ну, пойдём, милая, в опочиваленку. Только чур — меня слушаться. Во всём. Верить мне более, чем себе самой. И ничего не бойся. Ты ж уже у «Зверя Лютого» в лапах — чего ещё случиться может?

Люди мои о порке Марьяшки помалкивали, повторяли официальную версию: «приболела боярыня по-женски, лекарка у себя на время оставила». Дня через четыре я сам отвёз Марьяну на подводе в родительский дом, декламируя про себя собственную оригинальную и весьма актуальную вариацию знаменитого Пушкинского стиха:

«Я Вас порол. И плеть ещё, быть может,В руке моей остыла не совсем.Пускай и дальше это Вас тревожит.Иначе — смерть, Вы станете — ничем».

Она осунулась, была бледна и слаба. Глаз не поднимала, рта не раскрывала. Просто идеальная кандидатура на роль доброй русской жены. Даже на повстречавшегося нам по дороге, как бы случайно, Чарджи — не взглянула.

В Рябиновке я отвёл её в её покои и зашёл доложиться к Акиму.

— Аким, ты знал, что Марьяна в тягости?

Сплошной дежавю: как и в первую мою встречу с Акимом, на женской половине лежит битая, сбросившая младенца, Марьяша. В знакомых сенях на постели расположился Аким, на столе — каравай и ножик хлебный. Ножик точно тогдашний. И вопрос — тот же.

Но есть и разница: Яков на соседней постели сидит, а не двигается, готовый телом своим защитить своего господина или ударить меня мечом. И Ольбег здесь. Прогнать, что ли, мальчишку? Маловат он. Для таких вопросов и соответствующих ответов. Нет уж, казни здесь на целые семьи накладывают — имеет право знать. Пора мальчонке взрослеть.

В тот раз здесь решался вопрос моей жизни и смерти. В этот… и не только моей.

А, ё, ты, бл…, ср…, му…, ну… — даже произносимые владетелем — вопросами не считаются. И рушничок только один на глаза попался. Обеднела усадьба, надо запас возобновлять. Предметов первой необходимости и холодных закусок.

— Она об этом попу на исповеди рассказала. И о многом другом. Отчего тебе, мне и прочим жителям здешним могли многие беды произойти. Покойничек, упокой господи душу грешную, поторопился мне похвастать. И как-то сразу быстро помер. Не успел донос в епархию послать.

Покрывальце на постели хорошее — шерстяное. Толстая, мягкая домашняя шерсть. Интересно, Аким и его сжуёт? Раньше-то он только по льну работал. Может, портянки какие чистые есть? Шерсть-то горло может забить.

— Вот я и отвёз её на заимку, да и побил. Сорок ударов плетью. Как это — «за что»? Ну не за исповедь же! За упущения по хозяйству. Она — в Рябиновке старшая хозяйка, а у Акима Яновича чистых рушников пожевать — один остался. Понятно? И из неё чего-то там полилось-повывалилось. Чего-чего… А я откуда знаю? Лишнее, видать, отстегнулося. Вот она отлежалася, подлечилася, да я её в родительский дом и вернул. Тихую и порожнюю.

Ольбег, смотревший на меня с широко открытым ртом и такими же глазами, вдруг вскочил и кинулся к выходу. И наскочил на мой дрючок.

— Стоять! На место! Сядь. Разговор не закончен. Помнишь, как ты давеча матушку свою ругал, всякими непотребными словами называл? Так вот, сбылось по твоему хотению. Не будет у тебя младшего брата или сестрёнки. А ты, соответственно, старшим не станешь. Некого тебе будет по двору за ручку водить, некому — сопли вытирать да уму-разуму учить. Никто не будет смотреть на тебя такими восторженными, влюблёнными безоглядно, глазами: «Мой старший брат такой…! Он всё знает, всё умеет. Всё-всё!». Никто не скажет, как последний, неубиенный аргумент в любом споре: «Вот погодите ужо. Я старшему брату скажу — он-то вам покажет!». Ты этого хотел? Исполнилось — нынче у твоей матушки, честнОй вдовы — брюхо расти не будет. А дальше вы уж с дедушкой как-нибудь сами. Потому как ежели она опять… понесёт, то вновь какая-нибудь сволочь… или пастырь добрый… попадётся. А на неё чуть нажать — она что хочешь скажет. Что дитё от меня. Или от Акима, или от тебя, Ольбег. Или от всех сразу.