Маргит Сандему - Томление

Кольгрим скатился с лошади. Приглашение к столу он принимал мгновенно.

В общем-то, он многое понимал с полуслова. В нем был виден ум и смышленость, которая поражала подчас даже взрослых. Однако те же взрослые никогда не знали, о чем он думает, что там у него внутри.

В то лето все дети в округе болели свинкой. Кольгрим тоже. И от него заразился Таральд. Он слег и очень тяжело переносил болезнь. Тарье, который приехал домой из Тюбингена, лечил его.

— Тебе повезло, — сказал ему Тарье, — что Ирья теперь ждет ребенка.

— Ты считаешь, что свинка повлияет на мое здоровье?

— Ты больше не сможешь зачать детей. Таральд побледнел.

— Откуда ты это знаешь?

— Свинкой следовало бы переболеть в детстве. А у взрослых такие болезни вызывают серьезные осложнения.

Таральд долго вспоминал о словах Тарье. Его последний ребенок, последний шанс. Только бы все прошло хорошо!

Он со страхом ждал разрешения Ирьи от бремени. Та чувствовала себя не совсем здоровой: у нее постоянно болела спина, да еще Кольгрим отнимал у нее массу времени…

Таральд изумлялся сам себе. Его былая любовь к Сунниве улетучилась бесследно. Она походила на мотылька. Ему нравилось смотреть на Сунниву, носить ее на руках, жить с ней в мире фантазий и грез. Они по существу никогда и не говорили друг с другом, — а только щебетали, дурачились, как маленькие, и Суннива постоянно кого-то играла, изображала нежность или беспомощность, и пылкую влюбленность, и невинную чистоту — о Боже, как же он устал от нее!

С Ирьей, наоборот, он мог говорить о чем угодно. Она всегда выслушивала и понимала его. Она никогда не высмеивала его, не подшучивала над его несообразительностью, даже когда он вынужден был признать, что действует необдуманно. Таральд испытывал глубокую нежность к Ирье. Иногда, когда он был в поле, его вдруг захлестывала волна горячей нежности к жене, так что он замирал на месте, не в состоянии пошевелиться, сглотнуть или посмотреть ясным взором вокруг себя. Какое имело значение, как она выглядела? Это была Ирья, его любимая, и к Ирье относились и ее кривые ноги, и полное тело, и подвижное, доброе лицо, — все это он тоже любил.

Он часто говорил ей об этом. И ему было приятно сознавать, что его слова радовали ее. И что она так любила его!..

Таральд смутно догадывался о том, что именно его жене принадлежит заслуга в том, что он сделался наконец взрослым, духовно сильным мужчиной.

Под Рождество домой приехала Сесилия. Оживленная, радостная, счастливая от того, что может побыть дома, с родными. Гростенсхольм сам как будто воспрянул ото сна и расцвел под ее влиянием. Праздник был в Линде-аллее: ведь дома гостил Тарье, прибывший из Тюбингена. Ему было легче навестить родных, чем Сесилии. Ибо дедушка Тенгель еще успел оплатить его обучение. Он не то чтобы оделил одного его, — нет, он не обидел и других наследников, но и Тенгель, и Силье понимали, что о Тарье следует позаботиться особо. Вот почему Тенгель не пожалел денег для своего одаренного внука. Кроме того, и Таральд, и Сесилия получали в наследство владения Мейденов, и поэтому не было ничего удивительного в том, что Тенгель уделил больше внимания семье Аре.

Итак, Тарье и Сесилия прибыли домой на Рождество, и все не могли нарадоваться, глядя на них.

10

Не успела Сесилия появиться в воротах Гростенсхольма, как все кинулись ей навстречу и засыпали вопросами.

— Позвольте мне хотя бы снять пальто? — радостно восклицала она.

На ней было чудесное пальто, подбитое мехом. Лив, которая была занята по хозяйству, тоже кинулась в объятия дочери, приехавшей столь внезапно. Сесилия сама сняла пальто, никому не позволив помочь ей! Вот еще, они могут посадить на него пятно!

— Как же хорошо вновь оказаться дома! Как здесь все хорошо! Милая мама, я должна вас всех обнять… Ой, нет, я сейчас расплачусь, я не должна плакать, я обещала себе это… О, папа, как я рада видеть тебя!

Она бросилась на шею Дагу и грустно подумала о том, что некоторых домочадцев она уже не увидит никогда. Шарлотта, Якоб, Суннива… А из Линде-аллее — самые главные, Тенгель и Силье.

Пока Сесилия обнималась с родственниками, прошло некоторое время, и только позже мать смогла поговорить с дочерью наедине.

— Кстати… как твои дела с тем дворянином? — спросила Лив, притворившись, будто она забыла его имя. На самом же деле она не раз втайне мечтала о том, чтобы Сесилия стала графиней. Судя по письмам дочери из Дании, этот дворянин был необычайно мил.

— Александр Паладин? — беспечным тоном произнесла Сесилия. — Да, мы с ним видимся иногда во дворце. Но у меня в Дании много других кавалеров.

— У тебя? — очарованно спросила Лив.

— Ну, конечно. Мне остается только выбирать. Нет, ты только посмотри, этот цветок все еще здесь? Я становлюсь сентиментальной!

Она перевела разговор на другую тему, чтобы заглушить в себе боль. И затем попросила разрешения удалиться в свою комнату, чтобы отдохнуть после долгой поездки.

Александр Паладин… Пока Сесилия распаковывала свои вещи, в мыслях она унеслась назад, в Данию. Она не могла отрицать, что увлеклась им. Большую часть времени она находилась во дворце Фредриксборг, к северу от Копенгагена, ибо там же были и королевские дети. Иногда дворец этот посещал граф, однако не часто. Время от времени они виделись при дворе в Копенгагене. Но всегда это были случайные встречи. Завидев друг друга, они останавливались поговорить, и всегда в таких случаях инициатором был граф, а не Сесилия.

И хотя сам он говорил, что «хочет позаботиться о норвежской девушке, которая столь беззащитна перед дворцовыми интригами», он тем не менее всегда держался на расстоянии. Правда, подчас он искал ее общества и просил даже быть его дамой на том или ином празднике при дворе — концерте или театральном представлении, — которые устраивал король. Она с удовольствием соглашалась на его предложения: ей нравилось бывать в его обществе. Но она не могла не заметить при этом его затравленного взгляда и тайной реакции окружающих на то, что они появлялись вместе.

Он никогда ни единым словом не обмолвился о том, что она могла бы нравиться ему. Он никогда не прикасался к ней, — только в том случае, если рядом был кто-то из посторонних. Тогда он позволял себе почему-то положить руку ей на плечо или шепнуть что-нибудь самое обычное ей на ухо. Улыбаясь при этом, словно они были влюбленными.

Но потом он неизменно останавливался у двери, провожая ее, и целовал на прощание руку, благодаря за приятное общество.

Да, им было легко общаться друг с другом. Но Сесилия прибывала в смущении и никак не могла понять его поведения.

Каждый раз, когда она думала о нем, щеки ее вспыхивали.