Майкл Муркок - Город в осенних звездах

Но даже эти тревожные размышления не смогли разогнать одолевавшую меня сонливость. Вскоре я услышал свое же собственное сопение, а затем погрузился в тяжелый сон, поначалу без сновидений. Я помню, как я просыпался. В комнате было сумрачно. Небо за окном уже темнело. Потом я снова заснул, и на этот раз мне привиделись сны самые дикие, самые ужасающие кошмары, которые мне доводилось когда-либо переживать. Омерзительный ужас, переполнивший все мое существо, не шел ни в какое сравнение с предыдущими страхами, мною испытанными; и видения, что осаждали меня, были совсем не похожи на прежние сны, которые мог я припомнить. Какие-то злобные твари, необычайно уродливые ползучие гады, — коварные воплощения зла, — подстерегали меня во тьме, хихикали, фыркали, и я подпадал под их власть…

Потусторонняя свора, они выжидают удобного случая, чтобы наброситься на меня и пожрать мою душу, перемолоть все мое существо в своих бесформенных зияющих пастях. Я иду по тоннелям, которым нет ни конца, ни начала. Где-то пыхтит, задыхаясь, Зверь. Где-то он топчет копытами землю и бьет по стенам своими тяжелыми кулаками. Может быть, он и есть — Сатана? Вот теперь он вздымает свою каменную булаву.

Он — Бык, Телец. Он — Телец, и его ярость нацелена на меня одного. Я обнажен и беспомощен. Я — дитя. Девочка. И выбор мой: либо повиноваться Тельцу, либо погибнуть. Но и повинуясь ему, я погибну.

Я проснулся, дрожа в леденящем ознобе, покрытый испариной. Все простыни были пропитаны моим потом. Ничего еще не соображая со сна, я дернул шнурок колокольчика. Но на вызов пришел не слуга. Пришла Ульрика. Увидев лицо мое, тело мое, сотрясаемое мелкой дрожью, она не на шутку переругалась. В голове у меня все еще звучали голоса. Злобные твари переговаривались между собою тоном ученых старцев; старцев, завидующих моей жизненной силе, алчущих моей молодости. Ну вот, слышал я явственно, словно бы говорящий стоял у меня за плечом, я же вам говорил, что он поведет себя именно так. Я вас предупреждал. Я развернулся, но за спиной у меня не было ничего, только распахнутое окно. Ульрика закрыла его и зажгла свечи. Она хотела сделать как лучше, но дрожащий их желтый свет отбрасывал тени, мечущие по комнате, и тени эти меня настораживали… пугали… Я попытался взять себя в руки, — успокоиться самому и не пугать еще больше Ульрику, которая и без того уже разволновалась.

— Что с вами, капитан фон Бек? У вас, может быть, малярия? Другой батюшкин друг, который приехал из Индии, тоже сейчас разболелся.

— Дурной сон, дитя. Я здоров. Просто обычно меня не мучают во сне кошмары, вот я и переполошился. — Я выдавил хриплый смешок, но жалкие попытки мои изобразить беспечность не произвели на нее впечатления.

— Но ведь здесь, в Майренбурге, вам ничего не угрожает, да, сударь?

— Ничего. — Улыбнувшись, я поклонился ей. — Благодарю вас, фрейлин Ульрика, что вы так быстро пришли. Прошу простить меня за мою глупость.

Ее личико оставалось серьезным.

— Здесь, с нами, вы в безопасности, сударь.

— Я знаю. Но все же спасибо на добром слове. И за компанию тоже. Прошу вас, останьтесь еще на минутку, пока я не приду в себя. — Я вновь попытался рассмеяться, но у меня ничего не вышло. Никак не возможно было притворяться под ее пристальным испытующим взглядом, выражающим искреннюю тревогу. Минута прошла. Кошмарные видения постепенно изгладились из моей памяти, отступили; тени, разбросанные по комнате, стали просто тенями, мерцающий промельк движения — обычным отсветом дрожащего пламени свечей.

Встретившись взглядом с Ульрикой, я улыбнулся, и на этот раз она улыбнулась в ответ.

— Все прошло, — кивнул я и еще раз поблагодарил ее. — Просто легкое нервное возбуждение. Усталость с дороги.

— Тогда, сударь, я могу возвратиться к своим обязанностям.

А мне даже и в голову не пришло, что я отрываю ее от дел!

— Ну конечно. Еще раз прошу прощения.

Видимо, все тревоги и лихорадочные мечтания последних дней отпечатались в сознании моем глубже гораздо, чем я полагал, и прорвались теперь наружу, — все разом, — бурлящим напором, которому воображение мое придало причудливый облик леденящего душу кошмара. В ходе своих многочисленных похождений я научился тому, что страх — это одно из тех переживаний, которые поглощают собой всякий мысленный образ и перекраивают его по-своему. И чем упорнее ты отказываешься проникнуть в истинные источники страхов, тебя донимающих, и признаться себе, что они существуют, тем верней подпадешь ты под власть беспричинной паники, пока наконец не одолеет тебя безумие. Однако образ ужасного зверя, — Тельца, — заинтриговал меня. Он мог быть лишь Минотавром, а я, стало быть, выступал как Тезей в Лабиринте. Я так много думал о герцогине, что мозг мой, без сомнения, выдал мне самые что ни на есть прозрачные ассоциации с Критом!

Когда Ульрика ушла, — я попросил ее передать Шустеру, что я скоро спущусь и присоединюсь к их семейному ужину, — я первым делом умылся и, усевшись на край кровати, попытался докопаться до истоков привидевшегося мне кошмара. Одно было ясно сразу: я боялся той власти, которую возымела надо мной Либусса. Я боялся уязвимости своего положения. Не уподобляюсь ли я в одержимой своей зависимости некоему курильщику опия, который не может прожить и дня без своего драгоценного зелья? Тут мне в голову пришла еще одна мысль: никогда дурманящее снадобье не обратится в свое же противоядие. Так нам подсказывает здравый смысл. Быть может, преследуя Либуссу, я поступаю неправильно. Не похож ли я в устремлении своем на какого-нибудь пропойцу, который только и твердит, что о твердом своем намерении бросить пить, заявляя при этом, что время от времени он просто обязан наведываться в кабак с целью все-таки разобраться, какой именно сорт вина ему больше вреден? В общем, я пришел к выводу, что мне нужно сдержать себя и оставить погоню за женщиной, которой, — и это вполне очевидно, — я вовсе не интересен, иначе она бы давно уже разыскала меня или как-то дала о себе знать.

К тому времени, как я завершил свой туалет, я преисполнился твердой решимости забыть ее и обратить все свои помыслы к первоначальным моим задумкам и планам, связанным с этим городом. Если я так уж жажду плотских утех к моим услугам все бордели Майренбурга. Но все же я был влюблен, — и я это понимал, — пусть даже природа любви моей оставалась пока для меня непонятной. Придется мне как-то смириться с печалью и призвать в утешение весь свой былой цинизм. И чем быстрее, тем лучше. Мне сейчас нужно найти что-то такое, что заняло бы мой разум и, — если только получится, — и эмоциональную сферу тоже. Затеять, быть может, деловое какое-нибудь предприятие. Поставить себе задачу и добиваться намеченного, не сходя с установленного пути. А ночью сегодня, одолжив средства у Шустера, пойти в бордель, — я знал тут один неподалеку, — и очистить от томления Эроса тело свое и душу.