Макс Далин - Берег Стикса

А она взяла и заговорила сама.

— Вы интересный мальчик, Ромочка, — сказала Зизи в паузе между мелодиями. — Мне очень нравится ваше время. Когда я была моложе, меня пугала перспектива остаться одной в чужом для меня мире лет сто или двести спустя — и я была такая смешная дурочка… Вы не поверите, но меня пугала мысль о конце света…

— Это естественно, сударыня, — сказал Роман самым светским тоном. — Вы же воспитывались в такое время…

— О, нет… Время было тихое. Вот потом… все эти войны, революции и прочее… Эти потери… Потери без конца, потери, которых не должно бы быть… простите, мой милый, я не должна хныкать в обществе малознакомого юноши, но мне отчего-то кажется, что вы с вашей безумной историей сможете меня понять. Я ощущаю ваше одиночество и вот, рыдаю вам в жилетку, как товарищу по несчастью…

— Неужели вы одиноки? — поразился Роман совершенно искренне.

— А что вас удивляет? Мой наставник мёртв уже восемьдесят лет. Мои старые друзья уходят один за другим — не стоит думать, что Вечность вампира это то-то большее, чем facone de parler, слова… Все в мире смертно, увы… хоть мы и менее смертны, чем люди, если можно так выразиться…

— А поклонники? Вы же удивительная женщина… э…

Назвать её Зизи у Романа язык не повернулся.

— Елизавета Платоновна. Хотя у современных молодых людей в обычае называть даму полуименем с первой же встречи, а отчества приберегать для старух и старых дев. Полагаю, что вы можете называть меня Лизой, Ромочка.

«Ага, я, значит, не Роман Эдуардович именно потому, что слишком мелкий гвоздик, ребёнок для неё», — подумал Роман и сказал вслух:

— Современные молодые люди ужасны, да? Они не стоят вашего внимания, Лиза?

— Ах, нет, отчего же… но молодым людям нужен наставник, а я такая беда в качестве учителя…

В голосе Лизы послышалось настоящее страдание. Роман почувствовал сильное желание обнять её и прижать к себе, поцеловать, отдавая силу, отогреть — и сам себе поразился.

— Вот совсем недавно, когда прошлый век пришёл к повороту и было такое тяжёлое тёмное время… Мне повезло встретить такого светлого юношу… и что из того? Женщина — негодный покровитель, а лично я — негодный вдвое. И этот мальчик — на небесах, я уверена, ибо в глубине души ещё верю в бога… а я вот… служу дьяволу… О, нет, я не должна вам этого говорить! У вас всё впереди. Вы талантливы как Хранитель, вы на своём месте, не слушайте меня…

— Может быть, вы позволите мне быть вашим товарищем? — спросил Роман, пытаясь справиться с сильным волнением. — Хотите моей силы, Лиза? Выпейте!

— Нелепый мальчик, — Лиза невольно улыбнулась. — Как можно так вот предлагать — сами не знаете, что говорите, право! И я вам не пара. Я позволю себе заметить, что вам тоже нужен учитель, а чему вас может научить растерявшая силу и друзей одинокая женщина? Я — вздорная старуха с тяжёлым характером, и к тому же жестока и ветрена. В вашем случае было бы лучше держаться Аннушки — девочка неглупа, добра и уже кое-что понимает, а ещё лучше — пана Станислава. Он к вам благоволит, это старый сильный Князь… только вот я слышала, что его безумная полячка вернулась в Петербург из Кракова…

— Вот видите, — сказал Роман с нежной улыбкой. — Ядвига будет недовольна, если какой-то мальчишка сунется ей под руки. А Аннушкин покровитель меня недолюбливает.

Роман чуть не фыркнул, вспомнив виртуальное мордобитие в подворотне. Его врождённый сарказм, вероятно, сделал всплывшую в воображении сцену очень смешной — Лиза уткнула носик в ладони.

— О да! За что бы герру Максимилиану любить вас? Ну и что прикажете делать?

— Возьмите меня в пажи, — посоветовал Роман.

По залу поплыла мелодия нового вальса. Роман протянул руку и Лиза, чуть помедлив, подала свою.

— Хорошо. Но до первого выговора или до тех пор, пока вы сами не сбежите от меня. Только уговоримся, что вы не станете распускать обо мне мерзкие сплетни, как о старой карге, загубившей вашу цветущую юность.

Роман рассмеялся. Он отдал бы правую руку за поцелуй Лизы — и знал, что это от него не уйдёт.

Они снова пошли танцевать.

Между тем дом, предназначенный на снос и горящая смола в тазах, подобранных на помойке, отошли в прошлое. Настоящие упыри обожают респектабельность.

Роскошный зал, отделанный под евростандарт, изысканно сумрачный, со стенами в цепях и поддельных факелах, был полон людьми. Они, полубезумная толпа с горящими глазами, с голыми руками, изуродованными шрамами разной степени свежести, в цепях на голых поцарапанных шеях, тянулись к эстраде, подсвеченной кроваво-красным лучом. На ней, не отражаясь в многочисленных развешанных вокруг зеркалах, развевая чёрной хламидой, держа в руках кинжал с витой чеканной рукоятью, стоял упырь Василий, гладкий, самодовольный от сытости, уже совершенно не похожий на движущийся труп, ловивший крыс в мусорных бачках. Его покрытая рубцами, ухмыляющаяся мёртвая морда была преисполнена мистического вдохновения. Он проникновенно вещал:

— …а также те, кто свистит во флейты из человеческих костей, и вы, носящие одежды из человеческих кож! К вам обращаюсь и взываю! Те, кто приносят жертву, хотят вечности!

— Вечности!!! — взревел зал в исступлении.

— Те, кто приносит жертву, хотят вечности! — мощные усилители превратили голос в рёв, но он не перекрывал воя ошалевшей толпы.

— Вечности!!! — визжали прихожане Романовой Церкви Упырьего Корма, царапая себе лица и полосуя запястья ножами и бритвенными лезвиями. Кровь текла ручьями в стеклянные чаши, хлестала на пол, фанатики топтали её и скользили по ней; кто-то, то ли от водки, то ли от крови, грохнулся в обморок — и обезумевшие соседи размазывали его кровь коленями, облизывали его разрезанные запястья, задирали к эстраде окровавленные лица…

— Вечности!!!

Запах перегара, дезодорантов, спермы стократно перекрывался металлическим запахом крови. И в этом душном отравленном воздухе, как в нежном бальзаме, купался упырь, успевший выучить правильные слова. Ира относила за сцену чаши, полные крови и приносила новые. Они оба были настолько счастливы, насколько только могут быть счастливы упыри — их вечный голод был утолён, а вечное злорадное презрение к живым удовлетворено.

— Тот, кто смотрит на вас, выбирает достойнейшего! — крикнул Василий глумливо. — Достойнейший получит вечность!

Роман неторопливо шёл по улице.

Весенняя ночь была матово-голубой, как чернила, разбавленные молоком; фонари тускло светились через один, и весь мир был полон майской истомы, начиналось это время безлунья и безвременья, томные ночи, лишённые теней, молочные и золотые, с полосками мерцающего огня на горизонтах, ночи, пахнущие сладкой зелёной свежестью — предощущением будущих рождений.