Маргит Сандему - Цветок виселицы

Ингрид еще издали услыхала плач грудного ребенка.

— Один во всяком случае жив! — воскликнула она в волнении. — Слышишь, Стина, один из них жив!

Стина дрожала всем телом.

— Если у нее не было других детей, кроме наших!

Караульный сбил замок и распахнул двери сарая. И тут же отпрянул назад.

— Ну и вонища! — Он зажал нос рукой.

— Вот откуда шел этот запах, — сказала одна из соседок. — А мы-то думали, что тут где-то сдохла кошка.

Ингрид была уже в сарае. Там на грубо сколоченном столе лежал грудной ребенок, крохотный, посиневший от холода и голенький, волосиков на головке у него не было.

— Это твоя дочка, Стина? — спросила она, помертвев от ужаса, потому что ребенок был только один.

Стина подбежала и схватила дочку на руки.

— Девочка моя! — рыдала Стина. — Больше я тебе уже не оставлю!

— Это называется «переодеть в чистое»! — сказал караульный и поднял какой-то предмет, который постарался спрятать от Ингрид. — В жизни не видел подобного ужаса!

Ингрид чувствовала, что вот-вот потеряет власть над собой.

— Даниэль! Где мой Даниэль? — металась она, не в силах собраться с мыслями и приступить к поискам сына. — Где Даниэль?

Это было самое страшное мгновение в ее жизни, она кляла свою глупость, безразличие и себялюбие.

— Твой? — спросил караульный, подавая Ингрид лежавший в углу сверток.

Дрожащими руками Ингрид схватила его и тут же услышала типичное для Даниэля хныканье.

У нее перехватило дыхание, и, поняв, что теряет сознание, Ингрид отдала ребенка обратно караульному, повалилась на старые мешки и закрыла лицо руками.

— От такого у кого хочешь сердце надорвется, — с сочувствием сказал караульный. — На нем его одежка?

Ингрид подняла голову.

— Первый раз вижу эту рвань!

— Да ты никак сидишь на мешках с детской одеждой. Так-то госпожа Андерсен переодевала детей во все чистое: их целую одежку себе, а на детишек — вонючее тряпье. А сейчас, барышни, шли бы вы со своими детками на свежий воздух. Все остальное уже не для ваших глаз.

Ингрид и Стина поспешили уйти, они не хотели больше ничего знать.

Во дворе они опустились на скамейку, к которой подвели их соседи. Детей девушки прижимали к груди.

— Как они замерзли, — сказала Ингрид. — Их надо согреть.

Вокруг хлопотали соседи. Они позвали Ингрид и Стину в дом и нашли во что завернуть младенцев.

Ингрид дала Даниэлю грудь, прислушиваясь к крикам мадам Андерсен, которую караульные уводили с собой.

Ингрид прижала сына к себе, а свободной рукой прикоснулась к корню мандрагоры, который висел у нее на шее.

— Благодарю, — прошептала она. — Благодарю тебя за спасение!

11

— Никогда больше не оставлю свою дочку, — сказала Стина, когда дети заснули в комнате трактира, где хозяин по просьбе Ингрид развел огонь. — Только не знаю, куда нам деться? Разве что утопиться вместе в море. Другого выхода у меня нет.

Она сидела, маленькая, жалкая, в платье из мешковины, на ногах вместо башмаков были намотаны тряпки.

Ингрид как будто не слышала ее.

— Теперь я вернусь домой! — решительно сказала она. — Отец с матерью добрые, они меня поймут. Я не хотела, чтобы они подверглись людскому осуждению и насмешкам. Но больше я с Даниэлем не расстанусь. Никогда! Я и так причинила ему слишком много страданий!

— Но ведь ты хотела как лучше! Хотела дать ему надежный дом.

Ингрид скривилась.

— А до этого, Стина? До этого! Что я к нему испытывала? Он был нежеланный ребенок. Мой несчастный малютка… Я не хотела его знать, не хотела видеть его. Разве я когда-нибудь себе это прощу?

— Простишь, — тихо сказала Стина. — Ты не первая.

— По неписанным человеческим законам отец может отречься от нежеланного ребенка. Его никто за это не осудит. А мать должна любить ребенка и заботиться о нем, даже когда он еще не родился. Иначе ее будут считать плохой женщиной и могут побить каменьями.

Вдруг до Ингрид дошел смысл слов, еще раньше сказанных Стиной.

— Что, что? — воскликнула она. — Ты хочешь утопиться вместе со своей крошкой? Ты с ума сошла!

Стина тихо заплакала.

— А что мне делать? Родители у меня умерли, братья и сестры выгнали меня из дома, когда узнали, что я жду ребенка. Отец моей дочки женат. Он овладел мною силой, а потом отказался от своей вины. Пытался даже меня убить. У меня нет ни гроша. На работу меня никто не возьмет: кому нужна работница с нагулянным ребенком. Допустим, завтра у нас еще будет кусок хлеба. А потом?.. Потом погибель.

Ингрид вдруг поняла, что по сравнению со Стиной она счастливица.

— У тебя замечательная дочка, — сказала она Стине. — Как ты ее назовешь?

— Мне бы хотелось назвать ее Ингрид, — серьезно ответила Стина.

Ингрид вздрогнула.

— Спасибо тебе за доброе отношение, — сказала она. — Только лучше назови ее как-нибудь иначе. У меня ей учиться нечему.

— Но я вовсе не считаю тебя распутной женщиной, — по-прежнему серьезно ответила Стина.

— А я и не распутная. Но во мне много дурного…

— Тогда я назову ее Интела. Это шведское имя. Или финское, не знаю.

— Очень красивое имя! Слушай, Стина, не надо отчаиваться, мы не такие бедные, как ты думаешь. Я сказала одному из караульных, сколько мы с тобой заплатили этой ангелыцице за ее услуги. Караульные нашли эти деньги и вернули их мне. Так что получай свою долю. Моя, правда, гораздо больше. Я думала, что по пути домой нам придется подтянуть пояса, но теперь мы от этого избавлены.

Стина взяла деньги, которые для нее были целым состоянием, и подняла глаза на Ингрид.

— Ты сказала «мы»? Но у меня нет дома.

— Зато у меня есть. Мы, Люди Льда, всегда берем к себе бездомных и несчастных. Поэтому никто не удивится, если ты приедешь вместе со мной.

— Но я не могу…

— Если ты согласишься работать у нас за пропитание и небольшое жалование, то, считай, все улажено. И дочка будет при тебе, и никто не посмеет тебя ни в чем обвинить.

От радости Стина не могла вымолвить ни слова.

— Но на всякий случай я сначала напишу домой. Почта ходит не быстро, но письмо все равно придет раньше, чем мы доберемся до Гростенсхольма. Надо же все-таки предупредить моих родителей, ты как считаешь?

Стина была с ней согласна.

Ингрид раздобыла перо и бумагу и села писать письмо при свете сальной свечи.

Стина с восхищением следила за ней.

— Послушай, что я написала, — сказала Ингрид, поставив точку. — «Дорогие мать и отец! Я знаю, что огорчу вас, но если бы вы знали, как я сейчас счастлива! Позволите ли вы мне вернуться домой? С сыном, которого я назвала Даниэль Ингридссон? Я могла бы сказать, что его отец Тур Эгиль, но это не так…»

Далее следовал рассказ о Дане, Ульвхедине и колдовской ночи — о последнем было сказано весьма скупо — и, наконец, о Туре Эгиле, который был убит накануне их свадьбы. Она писала, что обманула родителей, чтобы поберечь их (и для собственного удобства), рассказывала о тяжелой жизни в усадьбе, о Даниэле, ангельщице, о своей встрече со Стиной и том, как им удалось спасти своих детей от неминуемой гибели. Теперь дети с ними, но Стине некуда деться. Можно ли ей тоже приехать в Гростенсхольм? Она будет работать в усадьбе, только бы ей разрешили держать дочку при себе.