Наталья Лебедева - Малахит

Кабошон повел рукой в сторону, и широкий рукав его черного одеяния заскользил по книге в основательном кожаном переплете. Паша чуть не поперхнулся: выплывал из-под рукава уже совсем иной переплет, белый, картонный, с фотографией на обложке и крупной надписью «Биология. 9 класс».

— Почему? — спросил Вадим. — Почему вас так называют. Из-за замка? Так живите в другом месте.

— Нет, мой милый мальчик. Все здесь гораздо сложнее. Видишь ли, у нас не любят тех, кто никуда не вписывается. Вот есть выродки. Слово премерзкое, относятся к ним хуже, чем к собакам. А есть мы. Нас немного, и слова для нас не придумали, к счастью, никакого. Ну, кроме, пожалуй, «колдуна». Мы вроде и не выродки, что-то можем. Но можем не совсем то же, что и остальные. Я, например, всегда мог оживлять кабошоны. Ну совершенно бесполезное занятие!

— Оживлять что?

— Кабошон, такая форма камня.

Кабошон откинул крышку небольшой шкатулки, зачерпнул целую горсть полукруглых разноцветных камешков, разложил на столе, аккуратно перевернув каждый на плоское брюшко, и провел над ними рукой. Миг — и новая стайка безголовых жучков с дробным стуком убежала совершать свое бесполезное и бессмысленное путешествие.

— Так что же? — подгоняя старика, спросил Вадим.

— А вот и то, что людей с таким бесполезным даром никогда не выгоняли, как выродков. Но и не любили никогда. Так и возник этот замок. Такие, как я, приходили сюда, и учились колдовать по книгам. Вот и малыш, — Кабошон показал на Кроху, — если судьба не будет к нему благосклонна, скоро попросит у меня приюта.

— Так колдовать вы все-таки умеете? — уточнил Вадим.

— Чуть-чуть. Ровно столько, сколько может колдовать любой житель Камней. Видишь ли, я был вынужден учится этому, как выродки учатся торговать. Силы есть у многих. Но они предпочитают называть это словом «талант». Пусть так. Но если посмотреть на некоторые произведения, видишь, что в них вложено нечто большее, чем просто искусство замешивать краски или располагать предметы. Никогда не замечал, — обращался Кабошон к Паше, будто забыв про остальных, — что есть некрасивые картины, от которых невозможно оторваться? Ты окинул ее взглядом: нет в ней ни красоты, ни гармонии, ни совершенства. Отвернулся — а вот она, перед внутренним твоим взглядом. Златоусты формулируют законы и находят закономерности, говорят сотни старых слов и измысливают тысячи новых. И все уверены, что художник нашел новый прием, нашел точку, с которой мир выглядит не так, как видишь его ты, и показал тебе его — новый мир. А дело в другом. Вычерпай себя ложкой, пропитай этим холст и нарисуй ты на нем хоть черный квадрат, и сотни лет перед этим холстом будет толпиться народ. Частичка живой жизни — вот то единственное, что способно привлечь человека к себе. Мы рассматриваем такие картины с тем же любопытством, с каким смотрим на кошку, ребенка или красивую женщину. Но их мы забываем, а картину — нет, потому что ничто так не поражает воображение, как нечто постоянно и неизменно живое. Консервированная жизнь. И никто не подумал о том, что, если оставить все это у себя, можно обрести подлинное бессмертие.

— Почему — не подумал?

— А потому что талантливые люди одержимы идеей вычерпывания. Они просто сойдут с ума, если отнять у них возможность этим заниматься. Инстинкт творения. Жалкая попытка переплюнуть родителя. Брошенные дети отличаются тем, что всю жизнь доказывают что-то отцам, которым что так, что эдак — нет до них никакого дела.

Малышам слушать было совсем неинтересно, они подтянули к себе шкатулку с камешками и играли ими. Вадим едва сдерживал зевоту.

— Ну все, — сказал старик, — пора спать.

За стеной завыли ручные волки.

Было раннее утро. Настолько раннее, что висела на блеклом небе последняя звезда. Паша проснулся и лежал, не имея ни малейшего желания засыпать. Над головой послышалось легкое поскрипывание — там, на третьем этаже медленно ходил Кабошон. Паша натянул свитер и джинсы и поднялся по узкой лестнице, стукаясь головой об изнанку верхних ступенек.

Кабошон просто ходил по своей совмещенной с библиотекой лаборатории. Перекладывал с места на место книги, рассматривал на свет содержимое колб. Что-то переставлял и подтирал мокрые следы крохотной желтой тряпочкой.

— С добрым утром, — обратился к нему Паша.

— Привет. Что, не спится? А что так?

— Хотелось поговорить.

— О чем?

— Просто — поговорить.

— Мне все равно, куда попасть, только скажи, куда я должна идти.

— Точно, — улыбнулся Паша. — Когда я был маленьким, я думал, что кот просто издевается. Честно говоря, я и до сих пор иногда думаю — неужели непонятно, что ребенку и правда не важно, куда попасть, лишь бы взрослые сказали, куда он должен идти.

— Ты уже не ребенок, — сказал Кабошон серьезно, без тени своей обычной улыбки в глазах. — Для тебя не может быть важнее ничего, чем точно понимать, куда ты движешься.

Паша смутился.

— Пойдем лучше, заварим чаю, — ласково предложил ему старик.

— Если честно, — сказал Пашка после того, как был выпит крепкий и душистый утренний чай со щедро посыпанными пудрой пончиками, — мне покоя не дает то, что вы сказали о выродках и таких, как вы. Почему с вами поступают так? Это несправедливо. Вы нормальные люди. Подумаешь, не можете чего-то там сделать. Я вот тоже не могу, но меня никто за это не выгоняет из дому. Почему не оставить вас в покое? Да еще эта история с Выселками. Какая дикость! Кому какое дело, на ком человек хочет жениться?

Кабошон задумался ненадолго.

— Вот скажи, — спросил он медленно, — ты бы женился на инвалидке? — он особенно подчеркнул слово «ты».

— Если бы любил, да. А причем тут?..

— А ты мог бы полюбить инвалида? Не того, кто получил какую-нибудь травму, а того, кто родился больным?

Паша молчал долго. Ему было стыдно признаться в чувстве, которое он испытывал, глядя на таких людей. Он боролся с этим в себе, но до конца побороть болезненную жалость, граничащую с отрицанием, не мог.

Кабошон понял это молчание правильно.

— А скажи, — задал он еще один вопрос, — разве они плохие люди?

— Ну, по-разному бывает.

— А это зависит от их инвалидности?

— Думаю, что нет… Если только они не чувствуют себя обиженными на весь мир.

— Так, — одобрительно сказал Кабошон, кивнув головой, будто учитель, которому правильно пересказали параграф. — Здесь все точно так же. Здесь отсутствие определенных способностей — точно такая же инвалидность, как в твоем мире — отсутствие ноги. Все дело в продолжении рода. Любое существо в любом из миров стремится, чтобы потомство было похожим на него. А у людей от разного рода способностей зависит еще и экономика. Так что животное отрицание непохожести умножается еще и на страх погрузиться в нищету. В вашем мире инвалид не может свободно передвигаться и выдерживать нагрузки на работе. В нашем — вообще лишен способности что-либо произвести.