Красная Шкапочка - Наследники Скорби

— Ты старший? — девушка кивнула обознику. — Как величать тебя?

— Я — старший, — мужик вперил в нее острый пронзительный взгляд. — Дружей кличут.

— Лесана. Обоз твой поведу.

Девушка назвалась и пытливо посмотрела на торгового: промелькнет ли на лице досада, что ратоборец — девка? Иль проглотит? Не проглотил. Губы неодобрительно поджались. Недоволен. Но слова поперек не говорит.

— Сколько телег в обозе?

— Дюжина.

Обережница помянула Встрешника. Экая змеища! Чуть не на пол-версты растянется по дороге. Трудно с таким. Чуть сумерки забрезжат — сразу надо на ночлег вставать, не то не убережешь. Да и круг большой чертить придется. А народу, поди, на каждой телеге по двое, а то и по трое едет. Тьфу. Нэд, видать, решил, что после домашних щей с Лесаны можно три шкуры драть.

— Завтра с рассветом выходим, — тем временем сказала девушка купцу. — Половину серебряной куны за охрану ныне в казну Цитадели отдашь, остаток — мне в руки, когда до места доведу. Меня слушаться, как отца родного. Слово кто поперек скажет, пусть потом не ропщет. Все в обозе здоровы? Ни ран, ни крови ни у кого нет?

Лесана говорила ровно и спокойно, Дружа хмурился и недовольно дергал опоясок:

— Нет.

Девка-вой в ответ кивнула:

— Завтра поутру, до восхода солнца встречаемся у конюшен. Чуть рассветет — тронемся. Мира.

— Мира и тебе, — пробурчал купец, глядя в спину уходящей. А потом повернулся к кузнецу: — Девка? Обоз поведет? Видать, Встрешник нам дорогу перешел!

Кузнец, прервался, перестал тяжко ударять молотом по сплющенной раскаленной полосе, подхватил ее щипцами и окунул в бадью с водой, а потом сквозь шипение, бульканье и пар сказал Друже:

— Радуйся, что она вас поведет. Хранителей благодари. Говорят, сильней в Крепости обережника нет. Она, ежели что случится, и лечить может, — коваль насмешливо сощурил глаза. — А то, что молода… так это изъян поправимый. Со временем пройдет.

Обозник усмехнулся, но все-таки не поверил сказанному, мол, брешешь!

— Собаки брешут, а я говорю, — спокойно сказал кузнец, утирая с закопченного лица пот. — У любого спроси, тебе ответят кто Дарена по ратному двору в пыли катал.

Купец вспомнил дюжего креффа ратоборцев, коего не единожды видел, когда бывал в Цитадели. Могучий мужик. Такой одной рукой пришибет. И девка супротив этакой глыбы вышла? И ринуть смогла? Мужик растерянно перевел взгляд на подмастерье. Парень широко улыбнулся и кивнул, подтверждая сказанное страшим.

— Чудны дела ваши, Хранители пресветлые, — протянул Дружа. — Девка сильнее мужика. Глядишь и впрямь, как по маслу до Свиркова долетим.

***

В этой избе была на редкость скрипучая дверь. В доме росли четверо ребятишек мал-мала меньше и дверные петли нарочно не смазывали, чтобы слышать, когда непоседливые пытаются ускользнуть в сени.

Майрико уставала от детей. Она привыкла к тишине. Потому лепет, визг и хныканье больно били по душе, тревожили, мешали отдохнуть. Да еще и старший мальчонок, от силы пяти весен от роду, прилип к обережнице и всюду ходил за ней, засыпая вопросами. Креффу нравилась его любознательность, но к вечеру ребенок утомил ее паче чаяния.

Хорошо еще мать сообразила и забрала-таки чадо. Майрико винила себя за черствость, но понимала — малыши могут забавлять ее не больше пары оборотов. Потом их всех хотелось выдрать и расставить по углам. От этого становилось стыдно. Ведь целительница понимала, откуда в ней это. То брала душу досада. Досада, что никогда ей не познать простые бабские хлопоты. Не родить детей, не выйти замуж.

Хотелось ли? Если б было можно! Если бы мог позвать тот, кто каленой стрелой застрял в сердце… сидела бы у печи, ткала бы холсты, обстирывала, готовила, рожала детей. Его детей. И была бы счастлива. Но счастье обошло ее стороной. Оттого и глодала сердце досада. Досада на себя саму, на свою долю, на тех, к кому Благии были не так жестоки.

Вечером, когда ребятишки сладко сопели на полатях, молодая хозяйка хлопотала у стола, собирая обережнице вечернюю трапезу: молоко, хлеб.

Майрико провела в этой веси несколько дней — делала снадобья для ребятишек. В этом году в Млещицы пришла детская ржа. Хворь, убивавшая молодших детей и безобразившая тех, кто постарше. Оттого и отрядил Нэд лекарку по деревням. Кому, как не бабе вожжаться с такой напастью? А выучей на Ихтора с Рустой оставить — не великий грех.

Отчасти целительница радовалась своему отъезду. Клесха в Цитадели не было, они успели повидаться, но он в тот же день уехал по поручению Главы. Вроде бы не бежал от нее, но и близки они, как когда-то, все одно — не были. Впрочем, главное — он простил. Об остальном целительница старалась не думать. Училась радоваться тому, что есть.

Стоял плодовник. Жаркий, знойный, как и все прошедшее лето. Люди молили Хранителей о дожде. Но дождя не было. Земля пересыхала, и трава была желта, словно лыко, но засуха не отступала.

А в Цитадели сейчас прохладно… Майрико пила парное молоко и перемалывала в голове, как воду в ступе, окаянные думы.

— Ой, госпожа моя, — охала хозяйка — жена молодого старосты по имени Скоряна. — Ты ешь, ешь. Я тебе завтра с собой пирожка дам. Ребятишек наших на ноги поставила, спаси тебя Хранители. Экая хворь пришла, насилу сдюжили! Говорят и в Лущаны она же наведалась. Я было не поверила — там у лищанской вдовушки мужик — колдун. Этот ли не упредит. Чай постоянно наведывается, никого не стыдится, срамота одна. А она-то, бесстыжая, еще и дите от него прижила. Мне старостиха лущанская рассказывала, мужик, как ворон. Черный, угрюмый. Взгляд тяжелый. Такой ежели на праздную глянет ненароком, так дите скинешь…

Целительница хмыкнула. Ее никогда не развлекали сплетни, тем паче сплетни про насельников Цитадели, которых темные селяне по простоте душевной почитали чуть не самими Встрешниками. Но… обережник с семьей? Постоянно наведывающийся к женщине, родившей ему ребенка?

Черный.

Уж не Ихтор ли? Лекарь себе на уме. От такого чего угодно дождешься.

— Колдун-то какой из себя? — спросила Майрико.

Баба махнула рукой, обрадовалась, что может поделиться с заезжей странницей чем-то, чего та не знает.

— Страшный, как Встрешник! Пол-лица, почитай и нет. Чего только Дарина нашла в нем? Ну разве что нравится жить, как у Хранителя за пазухой — ни горя, ни беды не знать.

Крефф улыбнулась. Ай-да Ихтор.

— Страшный? Одноглазый что ли? — спросила она, уже зная, каков будет ответ.

— Какое там! Одноглазый… Два глаза. И ни в одном совести.

У Майрико похолодело сердце. Черный. С обезображенным лицом. Черный не волосом. Одежей. А такой крефф в Цитадели был только один. Клесх.