Мария Мызникова - Снег

Я не помню больше ничего, только руки, у меня были такие белые, холодные руки, как будто это я был снежный человек — но не тот, что похож на белого медведя, а тот, который просто-напросто создан из снега.

А потом мне снились сны про то, что я всё же и есть снежный человек, и меня боятся светловолосые дети, и про то, что по ту сторону пропасти виден замок, а в замке граф Драгос, и он может спускаться в пропасть за звездами и возвращаться обратно, и все снежные люди со всей округи идут к нему под крышу, где он поит их чаем, и вот, я тоже иду к нему, я тоже иду туда.

II

Легкие шаги слегка вприпрыжку; даже не так, скорее просто пружинистые шаги, пышная юбка в стиле французских горничных, такие же туфли на небольшом каблучке, которые не цокали отрывисто и звонко лишь потому, что под её ногами был ковёр.

Мыча под нос что-то неразборчивое, левой рукой поправляя на ходу прическу, устремив взгляд ясных голубых глаз куда-то под потолок — она танцевала какой-то танец, тесно обняв швабру.

— Мэм?.. — мне не хотелось ее тревожить, и прежде чем сказать это, я долго наблюдал за ней. Но голова нещадно болела, и дико хотелось пить, а потому я счёл возможным нарушить ее самозабвенное развлечение, которое изначально, видимо, должно было являться уборкой.

— Ой!.. — она так по-детски взвизгнула и обернулась, уставившись уже теперь на меня своими глазами. Сочетание копны гладких темных волос и светло-синих глаз — это было очень красиво, и, несмотря на то, что она была уже откровенно немолода, я мог бы смотреть и смотреть на неё. Пусть у нее морщинки и строгие губы, пусть, зато какие глаза!..

Видимо, легкость характера была присуща ей лишь когда ее никто не видел, потому что как только я издал звук и тем самым обнаружил свое присутствие, она сразу постарела внешне еще на добрых двадцать лет и строго на меня уставилась, даже будто бы с укоризной. Укоризна была такой, как, например, у строгих бабушек, когда они смотрят на проказливых внуков, то есть с неумным намерением перевоспитать и сделать всё лучше, чем было.

— У меня чертовски болит голова и я дьявольски хочу пить!.. — поколебавшись между скромностью и честностью, я плюнул и выбрал второе.

— А, ясно, — сказала она, бросила швабру и ушла.

Я уж было подумал, что она просто решила покинуть комнату, чтобы не видеть мою болезненную рожу, когда осознал, что если она прыгает со шваброй, то, вероятно, является прислугой, а значит, с большой вероятностью все-таки вернется и принесет мне воды. Она вела себя как ребенок со странными наклонностями (убрать; воспитать; и в то же время танцевать со шваброй и бестактно уйти без объяснения и уважения), и это вызвало во мне какое-то странное нежное умиление, вовсе мне не свойственное; она вернулась со стаканом воды как раз в тот момент, когда я справился со смятением, списав его на ту большую часть своей жизни, которую я не помнил. Вероятно, там была какая-то похожая дама.

— Черный хлеб, кандалы? — Спросила она, глядя на меня, полулежащего, сверху вниз, как всевластная аристократка на бедняка, просящего подаяния. Но во мне жило какое-то необычно четкое понимание происходящего и этой дамы в том числе.

— Будьте добры, завтрак, — я ухмыльнулся во весь рот.

— Может быть, все-таки черный хлеб и кандалы? — Она возвела очи к потолку и отвернулась, не дожидаясь ответа.

На подносе, который был мне подан, была каша, явно на воде, и диетическое яйцо; сделав недовольное и удивленное лицо, я выжидательно посмотрел на нее.

— Ничего не могу поделать, мастер сказал, вам только такое сначала и давать, вы ведь больны, — Она даже не пыталась сказать хоть что-нибудь уважительно.

— Я долго был без сознания? — догадался я.

— Во всяком случае, еще немного, и ваш полумертвый вид надоел бы мне до чертиков, — у нее был достаточно низкий для женщины голос, впрочем, женщины в Румынии все такие; но ее голос был чуть более певучим, чем все предыдущие, убаюкивающим, и в то же время резким.

— Где я?

— В замке графа Драгоса, моего мастера, — сказала эта странная женщина и пнула мыском черной туфли какую-то упавшую шкатулку. Шкатулка ударилась о стену и развалилась, и эта удивительная дама тотчас же смела ее шваброй в ту кучу мусора, которая уже успела скопиться за те скудные минуты уборки, которые были здесь произведены. Всё это было сделано с таким видом, будто всякая шкатулка — стандартный мусор, и все служанки мира только тем и занимаются, как бьют шкатулки о стены и потом сметают обломки.

— Как вас зовут? — спросил я у неё, колеблясь между восхищением и иронией.

— Марта, — горничная скривила губы. — А вы кто?

Я хмыкнул, думая о том, что в любом другом доме, даже в самом бедном доме Трансильвании, меня бы спросили: «Могу ли я узнать ваше имя, добрый господин?» — и это было бы ещё не самой вежливой формулировкой. И только в замке графа ко мне обращаются столь бесцеремонно.

— Александр, — ответил я и твердо решил перещеголять наглую служанку в самоуверенности. — Я самый, вашу мать, известный парень после короля.

Это было из серии «все шкатулки — стандартный мусор».

— Да ну, я что-то вас не припомню, — Марта отвернулась и невозмутимо собрала мусор в мешок. — Наверное, вы были самым известным парнем после предыдущего короля, так?

— Я что, выгляжу таким старым? — наигранно изумился я.

— Нет, вы выглядите таким неизвестным, — без тени манерности парировала Марта и ушла, унеся с собой поднос и мешок с мусором.

Я снова хмыкнул и тотчас же уснул.

Когда я очнулся в следующий раз, я чувствовал себя уже гораздо лучше; и когда я позвонил в колокольчик и попросил Марту принести мне поесть, я был приятно обрадован тем, что это была вполне сносная еда, а вовсе не каша на воде.

— Ешьте, ешьте, — приговаривала горничная. — А то вы такой бледненький, прямо как мой хозяин.

Когда я спросил, дома ли граф, Марта кивнула и сообщила, что он желает меня видеть сразу, как только я сочту свое состояние нормальным. Я ответил, что считаю свое состояние нормальным, Марта засмеялась и помогла мне встать; и, надо признать, если бы не ее твердая рука, я бы тотчас свалился бы обратно на подушки, потому что голова кружилась страшно.

Поэтому под взглядом Марты, вновь полным бабушкиной укоризны, я сдал позиции и согласился, что мое состояние сложно счесть нормальным.

Но через день я счел, что еще немного, и смогу прыгать со шваброй, как прислуга графа, так что вполне можно поинтересоваться его здоровьем вживую. Ну и продемонстрировать собственное.

Несмотря на то, что я чувствовал себя бодрым, Марта крепко держала меня под руку, как будто боялась, что я упаду и меня тоже придется смести, как мусор. Мы спускались по длинной-длинной круговой лестнице, потом долго шли по какому-то коридору, где было много дверей и портретов, затем какие-то залы с удивительно высоким потолком — весь маршрут был словно рассчитан на то, чтобы поразить меня размером и красотой замка, полного слегка упаднической и слишком холодной роскоши — и, наконец, нужная комната. То, что комната нужная, я понял по тому, что Марта остановилась, придирчиво меня оглядела и отряхнула мои плечи от теоретической пыли; затем, коротко постучавшись и не дожидаясь ответа, лениво подтолкнула дверь ногой, в очередной раз обнаружив страсть к пинанию и толканию ногами, и в буквальном смысле ввела меня внутрь.