Мария Парфенова - Янко

— А ничего не будет, внучек. Твоим оно было, твоим и останется. Хоть за леса увези, хоть за горы. И любовь его с тобою будет — пока живо сердце-то. А жить оно будет долго, потому как … грех это большой, сердце жизни лишить…

Шел от пруда лесного домой Янко, шел, дороги не разбирая. Всё ему сердца мерещились. Маленькие, беззащитные, доверчивые. Разорванные. Опустошенные.

Только у Марьяниного плетня остановился Янко, прислушался. Не прозвенит ли ручейком весенним голос девичий, не мелькнут ли в оконце глаза жгучие.

— Денька доброго, хлопец!

Обернулся Янко, глядит — стоит перед ним пан Казимир.

— Уж не девицу ли красу высматриваешь?

Покраснел Янко, взгляд спрятал.

— Неужто так хороша? — смеется пан Казимир, на изгородь опирается. Гремит цепью хозяйский пес, лает на чужака, злится. Открывает дверь резную пан Войтех, выглядывает.

— Доброго тебе дня, хозяин! Сказывают, — косится на Янко пан Казимир, — дочь у тебя лицом пригожа.

— Пригожа, — соглашается пан Войтех, оглядывает гостя, скользит взглядом по одеждам дорогим, по кошелю тяжелому.

— И не замужем, сказывают, — щурится пан Казимир.

— Не замужем, — кивает пан Войтех.

Холодеет на душе у Янко. Вот такого жениха пану Войтеху подавай. С деньгами, да с положением.

— Покажи дочь, сделай милость, — склоняет голову пан Казимир.

Торопится пан Войтех, волнуется — женишка потерять боится. Дверь спешно открывает, дочь зовет.

Выходит на крыльцо Марьяна. Глаза долу опускает.

— Хороша ли? — подталкивает дочь вперед пан Войтех.

— Хороша, — приглаживает ус пан Казимир.

— Женишься?

— Жениться не женюсь, — ухмыляется пан Казимир, — а вот местечко теплое подыщу.

Лезет за пазуху пан Казимир, свиток, лентой герцогской обвязанный, достает.

— Поедет со мной твоя девица, — протягивает он свиток пану Войтеху.

Дрожат пальцы пана Войтеха, глаза на месте не стоят — с пана Казимира на дочь скачут.

— Читай-читай, — указывает на свиток пан Казимир.

— «Податель сего, — теребит ленту пан Войтех, — моею герцогскою рукою наделяется правом из деревни любой, села иль города забрать одну девицу на вкус и выбор свой». Это как же так? — бледнеет пан Войтех, — Как — «забрать»? Для чего «забрать»?

— А там дальше написано, — тычет в потемневшую бумагу пан Казимир.

— «…для услужения в наших герцогских покоях»…

— Для услужения, — кивает-подтверждает, пан Казимир.

— Не отдам! — раскидывает руки пан Войтех.

— «…а кто воле моей противиться посмеет, — отбирает свиток пан Казимир, — того повелеваю прилюдно на кол посадить, дом да угодья огнем выжечь, родню в пустоши изгнать, в города не пускать, от деревень псами отгонять». Так что, — подмигивает он пану Войтеху, — готовь девку-то. Времени тебе — ночь да день.

Не успело солнце за Седыми Горами спрятаться, а уж не было в окрестностях никого, до чьих ушей весть эта не дошла бы.

— Марьянку-то к герцогу в услужение забирают, — судачили у колодца соседки.

— Счастливая — в тепле да в роскоши жить будет, — мечтательно закатила глаза кудрявая молодуха, — вот жизнь-то! Меня бы кто туда взял!

— Знамо оно, какое там услужение, — вздыхает пани Злата.

— А селце Мальянкино тозе забелут? — дергает за юбку мать синеглазая девчушка.

— Не заберут, ягодка, не заберут, — прижимает к себе болтунью мать.

— А оно скутять будет, да?

— Не будет, ягодка.

Не лжет мать девчушке своей, да и всей правды не говорит. Не заскучает Марьянкино сердце, потому как скучать некому. Не пришло оно. Все подруги-товарки уж давно как сердцами обзавелись, а Марьянкино все нейдет да нейдет. «Заплутало, видать», — перешучиваются, бывало, сельчане.

Не спалось Янко в ту ночь. Ворочался он с боку на бок — о Марьянке своей думал. Под утро не выдержал — накинул на плечи отцовский выворотыш, на крыльцо вышел.

Темно на дворе — только звезды перемигиваются да светляки по листьям — как медяки кем оброненные.

Сидит на ступеньке Янко, грустит, тишину слушает. Видит вдруг — через плетень две тени перемахивают и в кусты за сараем — шмыг!

Летят по дороге лесной четыре всадника. Плащи синие в свете лунном крыльями за спиной парят. Вздрагивает земля. Дробью барабанной стук копыт по спящей округе разносится. Спешат всадники — беглецов поймать торопятся, награду герцогскую получить.

Въезжают посланцы герцоговы в селение, у колодца лошадей осаживают, осматриваются. Да только не видать нигде разбойников беглых — будто и не сворачивали они сюда, будто и не было их вовсе.

— Слышь, парень, — спешивается один из всадников у изгороди, — тут только что никто не пробегал?

— Пробегали, — неторопливо обирает с листьев светляков Янко, — двое. Вон туда, — машет он рукой в сторону в сторону старой буковой рощи. Шустрые такие… А вам они…

Не договаривает Янко. Уносятся всадники — за добычей, за наградой, за славой.

— Вылезайте. Уехали они, — раздвигает ветки Янко.

— Т-точно? — дрожит-не верит голос.

— Точно, — улыбается Янко.

Разжимает ладонь Янко, высыпает светляков в миску. Озаряются светом неровным стены. Поглаживает бороду седую старик в рубище длинном, стреляет глазами по углам парень, веточку ненароком обломанную в пальцах крутит.

— Спасибо тебе, хлопец, что не выдал, — склоняет голову старик.

— Дозволь еще денек отсидеться, — перебивает молодой.

— Отсиживайтесь, — соглашается Янко, — только из сарая, чур, ни ногой!

— Привезли меня в замок с почестями, — рассказывал старик, — как гостя дорогого, долгожданного. Сам герцог меня встречать вышел, в покои провел, на скамью резную усадил. Едой да питьем, о каких я и не слыхивал, потчевал. Потчевал, да о своей беде рассказывал.

— Нет у меня сердца своего, пан магистр. Сейчас нет и никогда не было. Смеются надо мной братья младшие, соседи-князья потешаются, жены их за улыбками сладкими издевку прячут.

Много я о вас, пан магистр, слышал. Кто алхимиком кличет, кто магом, кто святым — да только всё равно мне. Помогите мне — за услугу такую всё чего ни попросите дам…

Есть у герцога Иглезианского сестра-красавица. Всё бы сделал, чтоб моей была. Да только она обо и мне слышать не хочет. «Бессердечным» зовет, насмешница зеленоглазая.